Она металась на кровати, ежеминутно вставая, вернее, подымаясь на руках, и тогда становилось еще страшней – на ней не было рубашки, ее пришлось бы слишком часто менять. Лежала она на клеенке, по которой почти непрерывно скатывались капли крови.

Я понимала ее, несчастную девочку, едва вышедшую из детского возраста. В каких-нибудь двух-трех сотнях шагов отсюда, за воротами стояла ее мать, с которой она два года не виделась и в надежде повстречать ее рискнула преодолеть все опасности «дороги жизни», которая и привела ее сюда. Дело в том, что тех подростков-указников (судимых по одному из указов ЦИК и СНК СССР начала сороковых годов за самовольный уход с работы или из училищ и школ ФЗО), здоровье которых было безвозвратно погублено туберкулезом и пеллагрой, актировали, то есть списывали за непригодностью к работе, и родители или близкие могли их взять к себе. Но давалось строгое распоряжение не актировать тех, кто нетранспортабелен и должен в скором времени умереть. Не отпускали умирать домой и тех, чей вид мог послужить наглядным свидетельством того, к чему приводит исправительный трудовой…

– Мама еще в самом начале уехала сопровождать детей, которых эвакуировали на Урал, и уже не могла вернуться. Я осталась с папой, но папа еще в первую зиму умер, а я стала работать: шила мешки, набивала их землей. Я и в Ленинграде уже очень плохо выглядела, но ведь мама помнит меня такой, какой я была до войны. Вы знаете, – тут она смутилась немного, – ведь я была красивая. Нет, правда, очень красивая! Кудрявая, румяная… А теперь я лысая, худая… страшная.

Она протягивала мне руку, и я поглаживала эту холодную, затянутую сухой кожей руку – руку скелета. Смерть ее не была мучительной. Просто вместе с кровью окончилась и жизнь. Почувствовала ли мать, когда мимо нее в телеге под брезентом везли ее дочь в общую могилу?» (Е. А. Керсновская. Сколько стоит человек?»)

Сталин не выигрывал войны, но присвоил себе русскую Победу, по сути, украл ее. Культ Победы возник у нас лишь после смерти «вождя», а при нем даты этой не отмечали, и старались придать забвению кровавые страницы войны. Стоит ли напоминать, как цинично обошлась «родина» с калеками, от которых в 24 часа очистили крупные города? Людей, лишившихся на этой войне всего, безруких, безногих, слепых, их погрузили в телячьи вагоны и повезли в предпоследние пристанища – кого на Валаам, кого в иные спецучреждения. Многие умерли еще в дороге, остальные мучились долгие годы, забытые и преданные.

Побывавших в плену приравняли к изменникам и из лагерей немецких отправили в свои. Поднял «отец» тост «за русский народ» и вновь вверг народ этот в лагерную тьму. И ужесточил УК – уже не по 10 лет давать стали, а все чаще – по 25. Тут, быть может, знание истории сыграло свою роль. Взяли некогда русские Париж, насмотрелись офицеры на тамошнее житье-бытье, а потом на Сенатскую площадь вышли. Панически боялся «вождь», что и против него поднимется ощутивший силу свою, раскрепостившийся, вздохнувший полной грудью и вновь почувствовавший себя нацией за 4 года войны, и принимал превентивные меры. К слову, примечательно, что наши «мастера искусств», падкие на безосновательные параллели, любили сравнивать «николаевскую Россию» с Россией советской, с Россией сталинской. И Николая Первого показывали нам, как страшного тирана. «Страшный тиран» казнил пятерых восставших, имевших целью физически устранить всю царскую семью, остальных отправил на каторгу, при этом все родные их («члены семьи врагов народа») не только не были подвергнуты репрессиям, но даже не утратили своих постов, их дети были определены в лучшие учебные заведения, их семьям был назначен пенсион «по утрате кормильца», говоря языком современным. Так и видится подобная гуманность в коммунистической России! Да и в либеральной – тоже.