***

БУМАГА

Трудно отдавать живое тело жизни с ее запахами, вкусами, звуками, прикосновениями и образами бумаге. У последней свой запах и звук, прикосновение и вкус. Она не всегда гармонирует с тем, что в нее, не спросив, вложили. Но это со-прикосновение с нею подобно акту слияния с чем-то незнакомым, неведомым, невидимым, неслышимым, но присутствующим здесь, сейчас, в каждом твоем вдохе. Она принимает тебя, обнимает, втягивает в свою материю, в которой ты осознанно и в то же время неосознанно растворяешься и чувствуешь себя в ней самим собой. Она молчалива, и в этом ее истина и магия.

Когда удаляешься от места своего рождения, все дальше и дальше, оно теряется, но не где-то географически, а внутри самого тебя. Теряется и молча ждет, как нерожденный ребенок. Ждет твоего пробуждения, пробуждения, твоего вос-поминания и вос-понимания, которые и есть твое вос-кресение.

Оно не уезжаемо. Оно – материнский шепот, который слышен только тобой, его плодом. Оно в каждой твоей клетке, словно в запертой камере хранения, у которой заклинило замок. Ты бежишь, спешишь, несешься и вдруг останавливаешься на этот шепот и теряешь смысл бега. Стоишь посреди дороги и больше не хочешь идти. Никуда. Ни вперед, ни назад, ни влево и ни вправо. Просто садишься на ее шершавую кожу и молчишь. И вдруг понимаешь, что в этом молчании – самые сильные звуки твоей жизни, самые гармоничные и греющие, как колыбельная бабушки. Удивительно, когда кто-то бежит, а иной остается на месте, но оба приходят в одну точку. Точку поминания и понимания чего-то, осознания кого-то, ощущения самого себя в чем-то и осмысления другого в ком-то.

Это иное в тебе и твое в ином.

Это иное во мне и мое в ином.

Это мое в твоем и твое в моем.

Когда ловишь это состояние единения со временем и пространством, то вдыхаешь покой своего я с миром, потому что этот мир вдруг концентрируется в той точке, в которую тянет, как в водоворот. Время не выписано на линии, а собрано в пространственном сосуде, где временные цифры перетусованы, и потому мы бродим там без возраста, повторяя себя и меняя. Мы – свои собственные картины, фотографии, строчки, скульптуры, пьесы, вокализы, вздохи и выдохи. Мы лепим их и ищем тех, кому они нужны больше всего, чтобы отдать через них себя, то есть «ся»:

во-плот-ить-ся,

реал-изовать-ся,

от-крыть-ся и

за-крыть-ся вновь

от- и за-…

Чувства молчаливее разума. Иногда ты их забиваешь, заталкиваешь в банку и консервируешь. Там они мокнут в уксусе и теряют свою свежесть навсегда. Однажды банка взрывается, они выплескиваются оттуда, перебродившие, больные, окисленные, истрепанные, растрепанные, но все еще живые. И ты не знаешь, что с ними делать, потому что им нет уже места в крохотном купе твоего поезда, который несется непонятно куда и зачем. Ты выходишь на остановке, вдыхаешь, они влетают в тебя вместе с первым глотком воздуха, и тебе становится плохо. Они тебя ломают, крутят, мутят, режут на части изнутри и не выходят. И ты понимаешь, что, возможно, это и есть возвращение тебя самого к себе. Все настоящее теряет смысл. Или обретает его. Ты превращаешься в сомнамбулу и движешься, словно во сне, в своем привычном мире, не понимая, что и зачем теперь. Ты не знаешь, что делать с твоим будущим и прошлым, встретившимися внезапно в твоем настоящем. Сначала взлет, полет, интоксикация, а потом пробуждение и пустота. Сначала ты умираешь от страшной бессознательной силы желаний, которые взрывают тебя, потом перекисаешь и умираешь снова, под прессом убитых желаний, уже осознанно. Разум шепчет свои молитвы чувствам и мерно мнет их, как виноград, чтобы сделать вино, выпить его, уснуть и забыть. До следующей остановки, которая может быть, а может и не быть на отрезке твоего пребывания в этом мире…