Мальчик вырос в юношу и отправился в армию. Надежда, что все изменится в новой среде, была раздавлена первым же тяжелым кирзовым солдатским сапогом. К прозвищу прилип даже комсостав. Всякий раз он просыпался с бантом на голове и накрашенными гуашью любых цветов губами. Его демонстративно пропускали вперед, уступали место в столовой или в клубе, требовали закрыть глаза, когда казарма раздевалась и одевалась, выли и улюлюкали, когда он заходил в туалет, а в бане наматывали на его голову портянку, чтоб мужскую наготу не видел. Он кипел и негодовал, но боль ныла все острее.

Два года протянулись для него очень и очень заметно, он умирал душой, хотя телу, согласно возрасту, полагалось расти и крепнуть. Но именно в нем-то, в теле своем, Кукла почувствовал изменения не в плане роста и возмужания, а наоборот. Он весь стал как-то размягчаться, утончаться, ягодицы начало раскачивать из стороны в сторону, носки ступней разлетелись как у танцовщика, щеки перестали чесаться от щетины – она просто однажды утром не вылезла на свет божий, зато до истерики зазудило в области груди. Соски набухли и потянулись куда-то вперед. Но самое страшное происходило в штанах, под ширинкой. Оно все куда-то утягивалось или втягивалось, будто обратно всасывалось под кожу, и за несколько дней до приказа Кукла впервые был счастлив, что уборная предоставлена ему одному. Он почувствовал дикое желание присесть на корточки, чтобы справить маленькую нужду. Когда он с опаской опустил взгляд ниже живота, то своей мужской штуковины не обнаружил.

На его счастье, срок службы истек до обнародования его метаморфозы. Приехав на станцию родного города, Кукла тут же запрыгнул в электричку, следующую в дальнем направлении, подтянул чемодан у спящей дамочки его же телосложения, в туалете последнего тамбура выбрал из чужого гардероба самое цветастое платье, трусы, лифчик на косточках первого размера, в котором еще пока утонула его набухающая женственность, черные нейлоновые колготы с бабочками, сиреневые туфли на каблуке-столбике с широким носком и позолоченной пряжкой, голову обвязал желтым шелковым шарфом, чтобы скрыть неухоженные волосы. Когда он запустил обветренную руку с каемкой грязи под ногтями в косметичку, его тело задрожало. Он почувствовал рождение Венеры. Наугад, не глядя в зеркало, он наложил тени, розовые с синим, морковную помаду, румяны, подмазал ресницы тушью. Он боялся взглянуть в зеркало, хотя его разрывало желание. Но он оттягивал этот момент, который для него мог означать только финал окончания двадцатилетней борьбы. Сейчас он жаждал слияния с той, кого ненавидел и презирал, но не зря, потому как через «минус» он пришел-таки к «плюсу».

На платформу 63-й километр, на полуразвалившуюся бетонную плиту 15 июня 1999 года ступила стройная ножка самой красивой и загадочной женщины уходящего тысячелетия.

***

E. P.

Мы умираем, унося с собой наши связи с близкими и друзьями, унося с собой куски мира, который мы успели ощутить, увидеть, услышать и узнать. Я часто думаю об этой близости, самой интимной, невидимой, но ощущаемой близости между жизнью и смертью. Это два наших состояния, между которыми мы балансируем, то удаляясь, то приближаясь к одному из них.

Сколько любви отпущено человеку, пока он здесь, в реальной, привычной оболочке, в привычных формах? Одна, как большая капля, слитая из многих капель, или множество, как несоединимые звезды? Я ищу эту любовь в глазах, которые мне близки, хотя и незнакомы. Я чувствую такие глаза, я не ищу их, они сами выстреливают в меня в текущей, плывущей, бредущей толпе. И я замираю, встретившись с ними в электричке, метро, поезде, самолете, где угодно они выхватывают меня, мы понимаем секунды, что мы одно целое, и расстаемся без боли, потому что счастливы, что мы есть, те, кто живут одним светом, воздухом и мыслью.