– Что же вы, поручик, так обеднели?

– Потому что верой и правдой служил, только сам не знаю кому.

– В какой части?

– В прошлом году в корпусе генерала Абациева, того самого, знаете, который в молодости чистил сапоги Скобелеву, а в мировую войну первым жег Кара-Килиссу Алашкертскую, чем только и прославился. Когда перед Рождеством наш полк распылился, сподобил меня господь бог наняться в армянский национальный корпус. Защищал Эрзерум. Даже ранен был слегка, но не турками, хотя они штурмовали эту крепость.

– А кем же?

– Своими, т.е. армянами. Вот то бой был, наверно такого и военная история не знает. Турки повели наступление редкой цепью на крепостные валы и открыли огонь из пары пулеметов. Тут все наше воинство драпануло вон из города через Карсские ворота. Здесь-то, в теснине, и завязался настоящий бой между своими же. Каждому хотелось скорей выбраться из ворот. Немало пало народу. Я, здорово помятый, вылез на дорогу. Тут какой-то конный герой, утекая без памяти, швырнул свою винтовку в сторону и попал мне дулом в глаз. Едва-едва не окривел. Тем и кончилась моя служба в доблестных войсках ген. Андраника[6]. Какую смену белья имел, все в Эрзеруме досталось туркам. В Тифлисе кормился в счет будущих благ. Ночевал больше на Авлабаре в духанах.

– А теперь куда?

– Как куда? В славную Астраханскую, нарезную, скорострельную, с дула заряжаемую армию. Нас тут целая фракция, этак душ тридцать.

– Расскажите что-нибудь про эту армию.

Подпоручик безнадежно махнул рукой и вольно или невольно плюнул.

– А кто ж ее знает!

Помолчав мгновение, чтобы откашляться, угрюмо добавил:

– Надо же где-нибудь служить.

– А разве это обязательно? Можно заработать кусок хлеба и не на военной службе.

– Вам говорить легко. Вы с образованием, можете служить и на гражданской. А что я? Куда деться, когда я и трех классов гимназии не окончил. Что я найду лучше военной службы? В Астраханской, говорят, здорово платят. Быть может, – усмехнулся он, заметив, что я с грустью рассматриваю крокодиловы пасти его сапогов, – там обувь себе новую заведу.

– А вот этот, – я указал на матерого, уже поседевшего полковника, примостившегося у борта, – тоже в армию?

– Старик – отставной, но тоже записался. В бюро, где регистрировали неимущих, бедняком притворился и кричал, что один пойдет на роту большевиков. Очень злился на них. Распромерзавцы, говорил, такие-сякие, всех их своими руками повесил бы на Иване Великом или где-либо повыше. Только вряд ли он воевать будет. Нищим прикинулся и соврал. Смотрите, сколько у него багажа: два сундучища и чуть не дюжина корзин. Соврал, пожалуй, и насчет охоты воевать.

– Этот-то дедка? – вмешался в наш разговор хилый, чахоточного типа, чиновник-краснокрестовец. – Этот немного навоюет. Я хорошо его знаю, гуся лапчатого. «Союзным городовым»[7] служил, всю войну хлеб на Кубани закупал для армии. Нажился вроде Ротшильда. Разве капиталы свои отвезти куда хочет, а только не воевать. Да и стар – куда ему в бой.

Нудно, скучно ждать, когда наконец капитан объявит, что скоро двинемся. Болтать надоедает. Время к вечеру, – от ничегонеделания сказывается усталость. Хотя сентябрь, но жгучее южное солнце успело за день в каждом атоме этой живой массы породить ленивую истому.

В сумерки по палубе проносится грозный слух:

– Сейчас на пароходе какой-то хохол умер. Так и не доехал до своего пана гетмана.

Человеческая каша забубнила:

– Где? Где? Где?

– На корме, говорят… Погрузился на пароход три дня тому назад… Тифлисский… Не то бывший городовой, не то, чорт его знает, кто такой.

– Дело яманное[8]. Проканителимся с карантином суток трое. Немцы не позволят отплыть сегодня.