Господи, большие дети, большие заботы. Никитке-то моему в конце этого месяца только еще пятнадцать исполниться, а по телосложению уже женихом смотрится, девки, да и молодухи-солдатки на него заглядываются, норовят бесстыдницы в избу ко мне зайтить, чтобы значит, с Никиткой словом перекинуться, на речку позвать купаться. Я гоню их, не пущаю. Эти, шалые, недоросля развратить могут.

Господи, слава тебе, растет он у меня совестливый, набожный и послушливый. Но я все равно зорко приглядываю за ним, а то ненароком сорвется и начнет без разбора девкам и молодым бабам подолы задирать, долго ли до греха? А блудить начнет, не дай Бог, неуправляемый будет. Попадет еще, какая-нибудь, Господи и пропадет отрок… Господи, вразуми, спаси и помилуй моего сыночка, единственного наследника и продолжателя древнего богатырского рода Босых. Аминь».

Огромное малиновое солнце коснулось вершин далекого синего леса, и когда оно зашло за горизонт, начался массовый лет майских жуков. Никита налету жука поймал, стал с интересом разглядывать его. Его заинтересовали крылья жука. Сверху у него были крылья жесткие с металлическим оттенком, как и весь он, сам, а под ними вторая пара крыльев – синие, нежные лепесточки.

«Жук, как в доспехах, грузный, а летает. Чудно. Может и человек научиться летать. Ведь все так просто: надел на себя легкие крылья, прикрылся жесткими и полетел…»

Никита от своей детской мечты рассмеялся. И тут до него донесся звон колокольчика на окраине села. Он повернул голову и увидел на пологом спуске Лысой горы мчавшуюся во весь опор карету с кучером на облучке, который, задрав руки вверх, правил двумя вороными рысаками с белыми звездочками на лбу. За экипажем клубилась облаком пыль.

Вот карета выскочила на центральную улицу Сосновки и вдруг остановилась напротив Никитки. Разгоряченные кони заржали, продолжали топтаться на месте, прядать ушами, из-под их удил на землю срывалась клочьями пена.

Открылась дверка, из кареты спустилась по крутым ступенькам юная барышня-подросток с большими зелеными глазами, одетая по-городскому, как дочь воеводы или чиновника, не ниже рангом. Удерживая рукой разноцветную широкополую шляпу с пером, она глянула на сидящего, на крыльце Никитку снизу вверх, мило улыбнулась и поздоровалась:

–Здрасте, дяденька! Скажите мне, пожалуйста, где Васятка Чирков живет, сын Авдотьи Чирковой.

Никитка усмехнулся, спустился с крыльца и, приблизившись к юной незнакомке, сердито сказал:

–Какой я тебе дяденька? Глаза разуй, тетенька!

Девчонка оторопела и с удивлением стала разглядывать стоявшего перед ней рослого босоногого молодца с могучей шеей, с широкой грудью, с узкой талией и длинными, рослыми ногами, на которых красовались застарелые цыпки, царапины и на мозолистых ступнях длинные ногти. То был мужик – не мужик, отрок – не отрок, а детина, с моложавым лицом, с синими лучистыми глазами и румяными щеками. Тут-то Огашку-Сироту и осенило:

«Так это же Никитка Босой, тот самый юный богатырь, а вернее «золотой» жених, про которого мне говорила на свиданке в остроге мать-тюремщица. Вот значит ты, какой медведь, мой суженый, в такого не грех и влюбиться. Утонула я в синеве твоих глаз. Хорош, ничего не скажешь, только надо попытать. Может ты дурак набитый?»

Пауза затягивалась.

Никитка от пронзительного взгляда юной особы засмущался, стал волосы на голове приглаживать, синюю рубаху-косоворотку поправлять, шмыгнул носом и утерся рукавом.

«Чего это она на меня уставилась тяжелым взглядом, точно ведьма? Сглазит еще. Ездят тут всякие».

Наконец-то незнакомка улыбнулась и представилась: