Приглашение Ганецкого застало Ленина, страдавшего от депрессии в Париже, в самый подходящий момент. Работа его идейного вдохновителя среди социалистов Парвуса «Классовая борьба пролетариата» открыла ему глаза на то, что военные круги в Берлине теперь задумались о предмете его заветных желаний на рубеже 1907–1908 гг. – грядущей войне, которая нажимом извне создаст предпосылки для революционизирования России изнутри. Формулировка Парвуса: «Мировая война может… завершиться только м и р о в о й р е в о л ю ц и е й [разрядка в тексте. – Е. И. Ф.]»[330], – отвечала сокровенным мыслям Ленина и вмиг заставила его отринуть все сомнения по поводу момента и характера его будущих действий. Тот факт, что социалистический экономист-теоретик при этом, под влиянием немецкой социал-демократии, предостерегал, как будто специально обращаясь к Ленину, от форсированного «революционизма» («революционизм, который не хочет видеть ничего кроме последнего дня и последнего великого решения, не-историчен и ненаучен»[331]) и произвольного «революционного обострения» борьбы («не революционное обострение, а социальное расширение борьбы»), мало его беспокоил. Он ухватился за предоставленную возможность и сделал 1912 г., когда Вена настраивалась на кажущуюся неотвратимость войны с Россией, годом планирования собственной войны в тесной связке с генштабами центральных держав. Ленин с размахом начал «новую жизнь», которую переселившиеся вместе с ним в Краков товарищи позже славили как высший этап партийного развития[332], тогда как на самом деле она была отмечена глубочайшей зависимостью от военных планов центральных держав, направленных против их родины.

Краков 1912 г. – совсем не тот уютный провинциальный городок с доброжелательными полицейскими, каким его позже представила советским читателям Крупская[333]. Это был сильно милитаризированный город с «бесспорным господством военной формы»[334] на улицах. Жизнь там кипела вокруг корпусных штабов и австрийской крепости, где находился крупнейший многочисленный гарнизон. Рядом с различной австрийской униформой мелькала польская, принадлежавшая полякам-эмигрантам (по словам Крупской, в одном только Кракове их насчитывалось 4 тыс. чел.[335]), чьи «общества» под прикрытием занятий гимнастикой, стрельбой и прочей физкультурой воспитывали великопольский патриотизм и дожидались удобного момента для освобождения Польши от русского ига. За два года костюмы членов общества «Сокол» как-то незаметно превратились в хорошо известную полевую форму Польского легиона. «Чем удушливее в течение следующих двух лет становилась политическая атмосфера, тем более неприкрыто эти объединения словом и делом демонстрировали свои намерения, тем неосторожнее высказывались и вели себя, настолько, что даже власти пришли в некоторое смущение. Безбоязненно говорили о множестве оружия и боеприпасов, припрятанных по ту сторону границы, и самым решительным образом уверяли, что все готово к восстанию»[336]. В обстановке предвоенного оживления националистических эмигрантских организаций Ленину предназначалась задача создать русское движение под своим руководством. Он пользовался всеми привилегиями желанного будущего союзника[337]. Но, прежде чем войти в краковский привилегированный круг обладателей шикарных загородных домов в Высоких Татрах, почти неизвестному русскому предстояло выдержать испытание.

Мероприятие, вошедшее в канонизированную историю Коммунистической партии Советского Союза как «Шестая (Пражская) Всероссийская конференция РСДРП»