Ее вырезали.

Вырезали при монтаже.

Полностью.

От первого до последнего слова.

– Ааааа! – Федор с криком тащит телевизор на себя, волочит его к окну и вышвыривает в московскую осеннюю темноту. Последним за окно уносится шнур, на конце которого болтается кусок розетки, выдернутой из стены. Перед тем как окончательно исчезнуть, та больно лупит Федора по лбу, оставляя там синий кровоподтек.

Гонконг, район Юньлон, швейная фабрика

– Вы еще не устали от моего монолога? Нет? Тогда я продолжу.

День уже клонится к закату, и это значит, что скоро швеи разойдутся по домам. Но молодому человеку, кажется, нет до этого дела. Со стороны складывается впечатление, что он готов молоть языком вечно – вне зависимости от того, слушают ли его, есть ли вообще слушатели в помещении, и понимают ли они хоть что-нибудь. Он, что называется, самодостаточен.

Когда он вновь, после короткой паузы, начинает рассказывать, китаянки, стоящие за станками, перебрасываются красноречивыми взглядами. Эти взгляды, эти поднятые к небу глаза, выражают одинаковое чувство. Если выразить его словами, то оно будет звучать, так: «Боже, как же он всех нас достал!».

Но как китаянки не понимают ни слова из того, что рассказывает молодой человек, так и тот не замечает – или делает вид что не замечает – их знаков. Он идет между станками с хозяйским, расслабленным видом, который – если опять же выразить его словами – говорит: «Мне глубоко плевать, если кто-то утомился от моей болтовни».

– Ну, в общем, так. На студентах МГИМО я поднялся так здорово, что мог бы и по сегодняшний день кататься как сыр в масле. Почему нет? Стряпал бы свои джинсы, открыл бы небольшой магазин и продавал бы их младшим курсам по рекомендации старших. Видимо, как раз это и называется «вести тихий семейный бизнес». Что же мне помешало, спросите вы? Чеченцы! Чеченцы стали моим персональным адом и в конце концов мне пришлось бросить МГИМО, этот прибыльный, жирный, лоснящийся кусок.

Все началось с того, что мне понадобилось придумать логотип. Это было нужно, чтобы ляпать его на джинсы – ну, знаете, я же продавал «шведскую продукцию», и штаны без бирок тут бы уже не прокатили. Поэтому мне пришлось подумать, где доставать эти бирки – и не просто бирки, а с надписью, хотя бы отдаленно похожей на шведскую. Иначе студенты МГИМО просто порвали бы меня на части, раскусив подделку. И вот я сел дома и пораскинул мозгами.

Сначала требовалось разобраться с названием, которым я хотел бы украсить свои «скандинавские» штаны. Это должно было быть что-то шведское, понимаете? Простое, емкое и с местной спецификой.

Я расколол эту задачку в два счета. Никаких проблем для парня с воображением вроде меня. Названием марки моих джинсов стало слово «ЛИНДГРЕН».

Астрид Линдгрен – ну ее-то вы должны знать? Разве мамы не читали вам на ночь книжки про толстого пацана с пропеллером на спине и про рыжую девчонку? Хотя, черт, да – я понимаю, что облажался. Какие книжки, когда вся семья, чтобы прокормиться, сутки напролет гнет спины на ниве сексуальных услуг!

Ну, в общем, Астрид Линдгрен. Это та старая перечница, которая подарила миру Карлссона и Пеппи Длинный Чулок. Я подумывал о том, что бы назвать штаны «КАРЛССОН», но это показалось мне слишком шведским, слишком чересчур – понимаете? В конце концов, я знал о Швеции не больше остальных, и «Карлссон» хоть и был соблазнительным решением, но в перспективе грозил обернуться подставой. В то время, как «Линдгрен» пришлось в самый раз. Линд-Грен. По моему, звучит просто прекрасно. Так и вертится на языке.

Проблемой номер два было найти того, кто мог бы изготовить бирки и нанести на них название. «Где в больших количествах собирается левая одежда?», – стал размышлять я. Ответ плавал на поверхности: оптовые вещевые рынки. Я решил, что стоит поискать нужных мне умельцев там.