Даже Белинский, при всей своей, можно сказать, слепой влюбленности в Гоголя, при всем восторге к «Тарасу Бульбе», все-таки отметил в нем декларативные пустоты. К числу их он отнес, может быть, с чрезмерной строгостью даже знаменитое «Слышу»! Тараса – на площади в Варшаве – в ответ воплю казнимого Остапа:

– Батько! Где ты? Слышишь ли все это?

Может потрясающий, но, в сущности говоря, мелодраматически условный. Хотя бы уже то: с чего бы Остапу в предсмертный час воззвать к отцу по-русски, по-московски, когда, наверное, раньше, во всю жизнь, ни отец, ни сын не сказали между собой ни одного русского слова? Это тем страннее, что за одну минуту пред тем Тарас одобряет богатырское терпение мучимого Остапа – как ему и естественно, по-украински:

– Добре, сынку, добре!

Другую богатырскую сцену казни – самого Тараса, замечательную по эпической энергии, Гоголь расхолодил внезапною публицистическою вставкою в предсмертный монолог, произносимый Тарасом в страшную минуту, когда «уже огонь захватывал его ноги и разостлался пламенем по дереву»:

– «Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымется из русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!»

Эта фраза из «передовой статьи», уместная в устах писателя-патриота тридцатых-сороковых годов XIX столетия, но совершенно невероятная для украинского казака двадцатых годов XVII, задолго до Богдана Хмельницкого, когда на Украине московская идея возобладала и над польскою, и над автономною. В эпоху Тараса Бульбы московская Русь, еще не оправившаяся после Смутного Времени, была в таком плачевном состоянии, что пророчески грозить русским царем дальним и близким народам едва ли пришло бы в голову гибнущему на костре украинскому атаману.

И при всем том этот «ирреальный» роман, счастливо переживший сто лет, невозможно читать без волнения и восхищения; и дети, и внуки наши еще почитают его. Столько художественного пафоса вложено в картинность «Тараса Бульбы», что его прямая неправда – близкая и внешняя – искупается и поглощается некою другою, косвенною правдою, таящеюся во внутренней глубине этой эпопеи.

Собственно говоря, «Тарас Бульба» – не повесть, не роман, а огромная «былина», исполинского протяжения украинская «думка», которую следовало бы слушать из уст слепого деда под звуки бандуры. Так к нему и надо относиться, да так и относится большинство читателей, воспринимающих «Бульбу» непосредственно, без исторической критики. Тарас Бульба такой же легендарный герой, как Илья Муромец, Добрыня Никитич, Алеша Попович русских «старинок», Зигфрид «Песни о Нибелунгах», Фритьоф и Геральд Гарфагар скандинавских саг. Столько же невероятен, как историческое лицо эпохи, которой он приписывается, и столько же верен, а потому увлекателен и любим, как собирательный героический тип – выразитель вечного духа своей народности.

«Берегитесь всего страстного, берегитесь даже в божественное внести что-нибудь страстное» – так поучал Гоголь свою поклонницу калужскую губернаторшу А. О. Россетти-Смирнову: «где страстность, там близки обаяния нечестивой любви»^>1. В страстной дружбе, в «распаленной любви» к нему С. Т. и К. С. Аксаковых Гоголь с неудовольствием отмечал «отсутствие разумной, неизменно-твердой любви во Христе, возвышающей человека». Родственную любовь он почитал «чувственной»^>2. Где страсти, там невладение собой, там скользкий путь поведения, там опасность падения. Рядом с экстазом святости – возможность экстаза в грехе. Да и не только рядом, но и самый экстаз святости часто переливается в экстаз греха.