– Георгий, давайте на «ты», в бою так проще! – улыбнулся Степан, наливая гостю чай.

– Какой из меня вояка, писарь я мелкотёртый. Кроме кисточки да ложки, никакого другого оружия в руках и не держал.

– Художник, что ль?

– Вроде того. А вы… простите, а ты?

– Я? Да я и того хуже. В советское время служил журналистом. Как скинули с социалистического броневика батьку Ленина со всем его учением, подался было по совету Бендера в управдомы. Но в ихнем капиталистическом общежитии место мне нашлось тольки в гардеробе. Стал я всякой сволочи польты подавать. Они мне чаевые суют, а я не беру. Один раз, правда, попробовал, больно жрать захотелось, так совесть желудком пошла. Облевал я, прости, Господи, евойного песца по самое немогу. Тот в скандал, вцепился, как клещ, во всю грудь. Во, думаю, гад! Меня моей же блевотиной и перепачкал! Я ему говорю: «Отойди, дядя». Не понимает. Ещё раз говорю: «Отойди, родной!» Не понимает. Третий раз повторяю, но уже со всего размаху. Падает, кричит. Ну, все ко мне. А меня уже разобрало. Тут теннисный мячик подвернулся. Схватил я его, поднял руку и ору: «Стой, мразь постсоветская! Взорву всех на хрен!» Так, не поверишь, попадали от страха, друг за дружку попрыгали, ну прям как сардины, ежели косяк затралить! Противно стало. Плюнул я на их сытый гардероб и ушёл. И теперь… Разрешите представиться: лишний человек. Ни работы, ни друзей, полна горница старух. На их чаевые и живу. Знаю, что похоронные, ан не рвёт, как от тех новороссийских соплей, – загадка!

Степан откинулся на спинку стула и облегчённо выдохнул.

– Ну вот, как перед Богом исповедался! – он хитро улыбнулся.

– Выходит, я жирую там, где ты лапу сосёшь? – задумчиво произнёс Георгий. – Я, Стёп, церковный художник. При Советах жить трудом на церковь – нельзя было и думать. Теперь – пожалуйста! Кстати, вон в том портфеле, – Георгий указал на коричневое пятно, брошенное в прихожей возле мусорного ведра, – двадцать четыре тысячи рублей. И хотя по большей части это не мои деньги, ты можешь ими распоряжаться, как своими. Добыл их ты, значит, они принадлежат тебе.

Георгий умолк и занялся новой порцией чая.

– Вроде как контрибуция, что ли? – ухмыльнулся Стёпа.

– Ну да, вроде того.

– Э-э, нет! Эдак мы до людоедства дойдём, ежели будем друг на друга как на добычу смотреть. А потом, Егор, – ничего, если я так, по-простому? – ты же сам их спровоцировал. Шляться ночью по голодной Москве со сладким пирогом! Да тут не то что зверя, тут человека можно до зверя раздразнить. И ещё. Бандит – точно такой же продукт эволюции, как и ты, только ты художник и получил в наследство от Фидия нюх на красоту, а он получил от Бендера или самого Соломона нюх на деньги. Чему ж тут удивляться?

– Степан, давай святых не трогать. У них с миром свои расчёты.

– Прости, увлёкся. Э-э, да ты спишь! Звони, чтоб тебя не ждали, – и баиньки. Пойду постелю.

– Да мне, собственно, звонить-то некому. Живу один, как Фидий.

– Как и я! Несуществующий журналист несуществующей газеты в уже несуществующей стране. Брр! Во ляпнул, врагу не пожелаешь…

Степан сказал Георгию сущую правду. По окончании МГИМО за накопившиеся «дисциплинарные заслуги» перед отечеством выпускник факультета международной журналистики Росинский Степан Владимирович был распределён куда подальше от вожделенной заграницы, и на несколько лет обосновался внешкором в Ивановской областной газете.

Подступало «светлое будущее», все говорили о необходимости перестройки, гласности, демократии. Журналистскую братию трясло от профессионального предвкушения великой смуты. Редкие трезвые умы с опаской поглядывали на собратьев по перу, пьянеющих от запаха свободы. Никакой чёткой доктрины будущих хозяйственных связей попросту не было.