–
К-куда пошёл? А ну сядь, гад!
Трудно сказать, что ему привиделось с перепоя, но он весь аж трясся от злости. Я тоже быстро завёлся: терпеть не могу хамства, а тут ещё меня у меня же дома пытались построить.
– Совсем плохо, что ли? – медленно выдавил я из себя тяжёлые слова в трясущееся лицо и мутные зрачки. И оказался внутри него. На этот раз я сразу почувствовал, что являюсь хозяином чужой головы без каких-либо особых последствий для своей: так, заныло что-то в темечке. Вытолкнуть меня бывший хозяин и не пытался. Ну, и что тут у нас?… Постылое настоящее (есть, есть кто-то у подлюги Таньки), мятежная юность и счастливое детство – это в прошлом… Выпить бы, а то и будущее ни к чему. Внезапно я осознал, что чувство раздвоенности исчезает, что… я… полностью переливаюсь в чужое сознание… ну, гад, убью… вот передо мной моё лицо, которое я почему-то уже ненавижу… подожди, сволочь, подожди… эй! почему я не могу заставить себя пошевелить хотя бы пальцем… тварь ползучая…в от же мои глаза… тварь… или уже не мои?… убью… как же страшно… я хочу обратно-о-о-а-а-а!!!
Пошевелить головой я смог лишь тогда, когда лезвие кухонного ножа было в считанных сантиметрах от моего горла. Вновь послушная рука выбила нож, другая заехала по челюсти нападавшего. Нокаут. Я стоял потный от пережитого ужаса, с остатками чужой мути в мозгах, но без явных признаков разрывающей череп декомпрессии. Было вполне терпимо. «У-у-ффф… А ведь я сам себя чуть не убил. Или только своё почти бывшее тело?»
Когда Степаныч пришёл в себя, он долго ощупывал челюсть, тряс головой, словно пытаясь вспомнить что-то, что тут же ускользало от него, наконец робко спросил, не произошло ли чего-нибудь эдакого… ну, курьёзного. Я ответил, что он приревновал меня к Таньке и даже кинулся с ножом. Степаныч недоумённо помял лицо ладонью:
– Ну и ну… Никогда такого не было. И ведь вроде бы всё помню, а вспомнить не могу… Ты где водку-то брал?
На другой я связался с Кириллом и попросил его зайти ко мне сегодня же по очень важному делу. Он опоздал на пару дней, но всё-таки завалился ближе к полуночи, и, проведя ревизию в забитом под завязку перед отъездом родителей в длительное турне холодильнике, без особого интереса спросил:
– Ну, что там у тебя стряслось?
После моего рассказа он устало потёр глаза, вздохнул, вызывающе посмотрел мне прямо в глаза (ну, умеешь фокусы делать – и что с того?), и, даже не пытаясь скрыть раздражение, заговорил:
– Андрей, нам от телепатов и экстрасенсов в институте деваться уже некуда. Ты зачем меня к себе затащил? За ужин, конечно, спасибо, но…
«Я понимаю, Кирилл, всё понимаю… Знаю, как тебе трудно, ты же на износ работаешь, ни себя, ни других не жалеешь…» Сострадание, только сострадание: злость, как я выяснил, обойдется себе дороже.
Это называется – почувствуйте разницу. Через какое-то очень непродолжительное время я и Кирилл лежали вместе на кухонном полу, держась руками за уши и открывая рты. У Кирилла носом шла кровь; я ничего – видимо, частично приспособился. Когда к начальству вернулся дар речи, оно простонало:
– Я тебя сейчас придушу, сволочь ты эдакая… Ты что, мысли нормально прочитать не можешь, дилетант хренов? Ой, голова моя бедная…
Когда мы снова уселись за стол и принялись лечиться выставленным мною фирменным коньяком, я несколько путано заговорил:
– Кирилл, ты так ничего пока и не понял. Я не просто был у тебя в голове, я… как бы это сказать-то… ну, по возвращении снял с тебя ментальную и эмоциональную голограмму мозга, всё то, что у там тебя успело накопиться. Ты сильный, ты отчаянно сопротивлялся, поэтому нам и было так хреново, когда ты вытолкнул меня из себя. Это Степаныча я быстренько съел… может, потому ещё, что вошёл к нему на отрицательных эмоциях. Кстати, когда я был у него в голове, и, строго говоря, уже и был Степанычем… я ощутил некую точка не возврата, и моё новое тело захотело избавиться от старого. Ладно, об этом можно и потом… Прости, что заставил тебя всё это испытать на свой шкуре, но иначе ты бы мне не поверил, а мне надо, чтобы ты мне поверил. Мне очень многому надо научиться, и ты должен мне в этом помочь. Кроме тебя, Кирилл, я больше никому не верю. А тут дело такое, сам понимаешь…