Гончары спорили с кузнецами, Людин конец – с Неревским, Софийская сторона – с Торговой. Не было единения и среди лучших людей, едва не за бороды друг друга таскали. Всяк стоял на своём. Покричали новгородцы, побуянили, пошумели. Кому нос раскровянили, кому отметины знатные на ликах оставили, кому рукав на кожухе оторвали, кому воротник, кто пуговиц лишился, да с тем и разошлись. Князь сбежал, епископа ненавидели, посадника прогнали, едва не сунув в ледяную купель. Некому было сказать разумное слово, дабы всех к единому суждению привести. Посадника князь назначает, да князя не было. Коснятина кричала Софийская сторона, да Торговой он был не люб.

С тяжёлым сердцем возвращал Жихарь на Рогатицу. Большая и неотвратимая беда надвигалась на Новгород. Некому было оборонить его, ибо не было у горожан единого отчего радения к родному городу.

Однако же городские ворота заперли крепко-накрепко; кроме воротников, на вежах поставили дозорных.

Стужа в просинце навалилась лютая. Словно налитый кровью округлый пузырь солнца выплывал из морозной мглы. Из печных труб поднимались ровные струи сизого дыма, расползавшиеся в вышине слоистыми блинами. Дозорные толкались, охлопывали себя руками в меховых рукавицах, топали ногами.

– Даже пташки не чирикают и собаки молчат, – разлепив губы, проговорил Вятко. – Да кто в такую морозяку брань затеет? Сидят полочане по избам и нос наружу не высовывают.

Булгак не отвечал, вглядывался вдаль. Глаза заслезились. Сняв рукавицу, вытер мокроту кулаком.

– Однако идут.

К городу приближалась густая вереница воев. Хвост её терялся в утренней мгле. Ещё не слышалось ржанье коней, не различались лица, но двигалась вереница споро.

– Скачи в Детинец, подымай город! – выкрикнул Булгак.

Вятко хотел возразить, почему он, но подумал, лучше размяться, чем недвижно стоять на морозе, и кубарем скатился вниз по лестнице. Отвязав заиндевевшую лошадь, вскочил верхи и галопом поскакал в Детинец, крича во всё горло.

Ещё гудело тревожное било, на стены лезли жители Людиного конца.

Три вершника подъехали к городским воротам, спешились, ударили рукоятями мечей в окованные железными полосами дубовые щиты. С городницы донеслось звонко-задиристое:

– Чего надо? Мы нищим не подаём, езжайте мимо, калики перехожие.

Вой в красной шапке, отороченной серебристым мехом, гаркнул:

– Эй, остроумцы, ворота отворяйте! К вам сам князь Всеслав пожаловал.

Тот же голос ответил:

– На что Всеславу ворота? Он же чародей! Обратит вас в ворон, вот и перелетайте.

– Я вот те счас язык твой поганский выдерну.

– Ой-ой-ой! Напужал! Вот тебе подарочек от новгородцев.

Ударившись о бронь, стрела застряла в кожухе. Раздался другой голос, более зычный и мощный:

– Скажите своему князю, пускай убирается восвояси. Новгород ворота не откроет.

Князь всё видел и слышал. Вопреки ожиданиям, новгородцы не пустили в город. Князь бежал, дружина его разгромлена, а жители сопротивляются. Мало того, ещё и бесчестят его. Гнев, холодный и тяжёлый, как стынущая вода при ледоставе, наполнял Всеслава. Прекословие ярило Чародея. Словно и невдомёк было: никто по доброй воле не откроет дверь татю.

Первый приступ не удался. Новгородцы метали стрелы, сулицы, били копьями лезших на городню воев. Осада в стужу, когда, казалось, плюнь и плевок упадёт на землю ледышкой, сулила закончиться ничем, как осада Плескова. Ратники одну-другую ночь проведут на снегу, и пыл их угаснет. Требовалось коренное решение.

– Спалить бы этих мордофилей! – воскликнул боярин Берсень, глядя на толпившихся у костров воев.

В отличие от своего князя, боярин брил подбородок и носил длинные чёрные усы. На морозе подбородок стал сизым, а усы свисали сосульками.