Несколько раз молнии, посылаемые с небес Громовержцем-батюшкой, едва нас не поразили, совсем недалече вонзаясь в огромные валуны. Спотыкалась матушка о те камни, скользила по суглинку размокшему, Хорсовит меня у неё взял, и так с трудом добрались домой.

А наутро узнали, что ночью перунова стрела поразила одного из наших коней, да так сильно, что он частью обуглился.

Зарыдала матушка, запричитала, что Перун послал худой знак.

А Хорсовит поглядел на коня и молвил:

– Всегда даются людям знаки божеские, только читать их надо правильно. Перун сей жертвой священной сам указал на путь оздравления дитяти. Вели-ка мужу сего коня разделать, часть жертвы Перун уже взял. Себе тоже возьми часть, и мясом жертвенным корми потихоньку мальца. Кости потом принесёте, и я закопаю их под Дубом Священным.

Подивилась матушка, но не стала перечить волхву. Начал я пищу ту священную принимать по крохам малым сначала, и через седмицу смог на ноги встать, а потом и вовсе про хворь забыл. Только сызмальства и поныне, когда начинается гроза или буря, метель в горах или на море волнение, не могу я, как все прочие люди, дома под крышей прятаться. Тянет меня сила неведомая вон из жилища под удары ветра и сверкание молний, и так мне от того хорошо становится, и столь силы прибывает, будто прямо с небес она на меня изливается вместе со струями ливня или хлёсткими снежными вихрями, что удерживать меня бесполезно. Оттого и назвали меня Грозой, так-то, брат Рудой. Частенько посылала меня мать с чем-то из её вкусной стряпни к волхву с благодарностью, а он на мои любопытные расспросы про устроение неба, звёзд, да солнечного пути по небесному своду много чего рассказывал. Как какие созвездия называются, как по ним путь в ночи найти в море ли, в горах или степи ровной, как время узнать опять же по солнцу и звёздам, мудро, брат Рудой, и страсть как любопытно! Я и до того любил на небо глядеть, а после тех рассказов волхва и вовсе потянуло меня к небесам, как к чуду божескому истинному! Бывает, проснусь в ночи, гляжу на звёзды и планиды, на огни небесные, что к земле летят и исчезают над ней, вспыхнув искрами, и аж слёзы на глаза наворачиваются…

Задремавший было под мерный голос пастуха пёс вдруг навострил чуткие уши, поднял голову, а потом, вздыбив шерсть на холке, с лаем бросился в сторону кустов, отделявших склон от тропы. Послышались чьи-то голоса. Гроза поспешил за собакой и осторожно выглянул из-за кустов. На тропе два крепких бородатых мужа в длинных серых одеяниях отмахивались палками, защищая от собачьих клыков не столько себя, сколько худощавого русоволосого мужа, одетого тоже в длинное, но светлое одеяние.

– Рудой, нельзя, чего подорожных трогаешь? А ну, мигом к овцам, я тут сам разберусь! – повелительно прикрикнул юноша, выходя из кустов. – Кому я велел, а? – он ещё раз оглянулся на отошедшего, но медлившего с выполнением наказа пса.

Убедившись, что лохматый помощник удалился, Гроза обернулся к прохожим. По одежде это были монахи, коих он встречал не раз, но по тому, как споро и согласно они защищались от пса, более походили на воинов. Третий же, в светлом, похоже, был их господином. На вид годов тридцати, ростом чуть выше среднего, худощавый, с узкими плечами, но чрезвычайно приятной внешности: русые власы, борода, глубокие серые очи, тонкие черты лица. Капли испарины выступили на его красивом бледном челе от подъёма в гору, дыхание было учащённым.

– Не боись, Рудой вас не тронет, он не злой вовсе, просто отару охраняет, – молвил юный пастух прохожим. Проследив зорким оком путь незнакомцев по тропе, увидел в конце её, где она выходила на проезжую дорогу, стоящий воз, запряжённый парой сытых ухоженных коней.