– Привет, – сказал я.

– Я знаю, чем ты занимаешься.

Я поднял голову.

Губы его были плотно сжаты.

– Думал, ты образумишься, но похоже, что нет.

– В чем дело? Я же здесь, на работе. Как раз вовремя.

– Вечно с тобой одно и то же. Никак не можешь исправиться, – сказал он, не сводя с меня глаз.

– Нет, – я перевел взгляд на свои руки. – Похоже, что не могу. Извини.

Я прошел мимо него, положил ключи и бирку с именем на прилавок и вышел через главный вход.

Я сбежал в Чапел-Хилл, чтобы повидаться со старыми знакомыми, которым удалось остаться в университете – пусть это и была дополнительная шестилетняя программа. Ночью на вечеринке в братстве я познакомился с Пэм Смит. Я только что вернулся с «пивного забега» – каким бы «утрескавшимся» я ни был, я почти всегда успевал добежать до магазина «Happy Store» и купить упаковку из двенадцати банок в самый последний момент. Пэм подошла ко мне, робко улыбаясь, словно уже знала какую-то мою тайну. Она попросила пива, а я обрадовался, что можно поделиться с ней своими запасами. Пэм стояла передо мной – стройная, с каштановыми волосами до плеч и ясными глазами даже в два часа ночи. Короткие шорты нисколько не скрывали загорелые спортивные ноги. Я открыл зашипевшую банку и протянул ей. Когда она поднесла свою руку, я почуял легкий цветочный аромат – приятный, но не слишком навязчивый.

Она сказала, что собирается год поработать, чтобы заплатить за последний курс обучения в университете и получить степень по биологии. Я сказал, что нахожусь «временно в поисках работы». Пэм родилась в Области залива Сан-Франциско, но вскоре ее родители переехали в Северную Каролину, и она с детства мечтала поступить в местный университет. Следующие несколько дней мы провели вместе. Она от души смеялась над моими шуточками о местных жителях – «дегтярных пятках», как их называли. Ее бабушка жила в Сан-Франциско, и Пэм иногда ее навещала. Я сказал, что она может навестить и меня, когда в следующий раз поедет на запад.

Примерно через неделю после моего возвращения в Калифорнию Пэм позвонила, сообщила, что купила билет на самолет, и сказала, что хочет встретиться со мной. Я удивился и обрадовался.

Некоторое время Пэм жила у меня, в моей крохотной однокомнатной квартире в Кармеле. Однажды вечером мы отправились в бар «Джек Лондон», где я был постоянным посетителем и бармен достаточно хорошо меня знал, чтобы не выгонять за то, что я торчу на табурете за стойкой гораздо дольше, чем следовало бы. Мы ели рыбу с картошкой и пили «Шардоне» из округа Монтерей. Мне хотелось заказать больше вина, но я сдерживался. После ужина, взявшись за руки, мы ходили босиком по холодному песку на пляже Кармел-бич. Мы восхищались большими роскошными домами, нависавшими над скалами и водой, и представляли, каково это – просыпаться каждое утро и видеть перед собой такую красоту. Наши отношения казались такими нормальными и прочными, какие редко бывали у меня в жизни. Мне всегда казалось, будто я свисаю на тонкой нити и все в моей жизни хрупко и нестабильно. Поэтому мне было приятно, что мной заинтересовалась такая совершенно нормальная девушка.

Примерно через неделю Пэм дала мне понять, что я ей очень нравлюсь. Я влюбился в нее – в основном потому, что она полюбила меня. После прожитых мною лет это казалось довольно шатким основанием для серьезных отношений. Но тогда я многого не понимал. Мне просто хотелось быть рядом с тем, кто хочет видеть меня.

Мы провели вместе десять дней и решили поехать в Атланту. Моя мать пригласила нас пожить с ней, пока мы не подыщем собственное жилье. К тому времени они с Коуком расстались и она жила с подругой Джули. Меня нисколько не шокировало признание матери в том, что она лесбиянка. Я догадывался, что женщины, часто зависавшие у нас в доме, были не просто ее знакомыми. К тому же, насколько я себя помню, мама всегда писала пьесы о гей-сообществах. Ее пьеса «Уоррен», посвященная Уоррену Джонстону, ее другу, умершему от СПИДа в 1984 году, стала одним из первых произведений в мире, затрагивающих эту болезнь.