Если поезд опаздывал, то опаздывал и я, а у Стиллмана и Чейза было так заведено, что если ты не отмечался до восьми, то с тебя удерживали дневной заработок. Предполагалось, что я буду подавать кофе счетоводам и маклерам, но это, разумеется, было невозможно. Я договорился с одним парнишкой-негром, и кофе сервировал он, в то время как я в течение часа наводил блеск на ботинки. С девяти до десяти мы с ним драили медь, дерево и мрамор, а потом, когда звонок возвещал открытие торгов, он продолжал все вокруг вылизывать, а я начинал беготню.

Каждый день я четырежды курсировал между 100-й улицей и Уолл-стрит, хотя при последнем возвращении оставался на Центральном вокзале, где садился на поезд и ехал домой. С собой я носил большую холщовую сумку, запертую на двухфунтовый висячий замок и помеченную нашивкой из зеленой кожи, на которой имелась надпись: «С/Ч-1409». В сумке этой были ордера, подтверждения, биржевые сертификаты и деньги.

Мы никогда не носили сумм, превышающих тысячу долларов, но тысячи долларов по тем временам хватало на покупку двух автомобилей, и посыльных всегда норовили ограбить.

Некоторые исчезали – возможно, чтобы начать новую и более богатую жизнь в каком-нибудь городке типа Лос-Анджелеса, а возможно, чтобы поплыть лицом вниз по проливу Истривер. Работа эта была опасной: даже в подземке нельзя было читать, потому что требовалось не отвлекаться и держать ушки на макушке.

Тем летом меня пытались ограбить с дюжину раз – взрослые, часто группами. Поскольку сумка была замкнута на цепь, опоясывающую мою талию, им требовалось либо меня похитить, либо разрезать сумку, либо перекусить цепь.

Когда они пытались перекусить цепь, то делали это с помощью огромных кусачек, и при борьбе они никогда не отличались аккуратностью. Шрамы от тех кусачек до сих пор остаются у меня на талии, хотя с годами поблекли. На протяжении многих лет те женщины, с которыми я был близок, всегда проявляли огромное любопытство в отношении этих отметин. Увидев их впервые, Марлиз сказала: «Ну и ну, так ты, оказывается, настолько стар, что тебя даже успел покусать динозавр!»

Когда сумку пытались взрезать, это тоже было не сахар. С моей невыгодной точки зрения ножи представлялись крыльями ветряной мельницы на пятицентовой монете. От них у меня тоже остались шрамы.

Похитители были хуже всех прочих, потому что наставляли на тебя пистолет и угрожали выстрелить, если ты не пойдешь с ними. Отправиться с ними означало пойти на верную смерть, поэтому мы отказывались куда-либо идти, за что некоторые из нас были застрелены на месте. «В сумке ничего, кроме ордеров!» – кричал я, бывало, несясь по деловой части города. Несясь же по жилым кварталам, кричал: «Одни подтверждения! У старика в машине сзади в галстуке булавка с бриллиантом! Сюда коп идет! Мне надо в уборную! Сейчас меня вырвет!» Потом, улучив момент, я убегал. Этот прием никогда меня не подводил.

Но не все воспоминания ужасны. Я познакомился с девушкой по имени Мэгги, работавшей кассиршей в магазинчике на Таймс-сквер, торговавшем музыкальными изданиями. Мэгги – так себе имечко, но для меня его звуки были самыми прекрасными на свете. Ей было пятнадцать, и это старшинство совершенно меня удручало. Относилась она ко мне с пренебрежением, обратившимся в изумление, после того как я начал вручать ей двадцатистраничные любовные письма, которые сочинял на выходных.

В реальном ее присутствии я оказывался парализован и приобретал окраску парного мяса. Полагаю, она должна была недоумевать, почему это всегда казалось, что я не дышу. Говорить я по большей части не мог, но иногда что-то ворчал подобно обезьяне. А однажды, когда она непреднамеренно коснулась моей руки, у меня случилась мгновенная эрекция, из-за которой я вышел из магазинчика согнувшись так, что предплечья мои прижимались к бедрам. С сумкой Стиллмана и Чейза, прикованной к спине, я всю дорогу до самой Уолл-стрит походил на горбуна из «Собора Парижской Богоматери».