Ченселор лежал под лучами жаркого солнца, просматривая «Лос-Анджелес таймс». Газетные заголовки казались почти фантастическими, как будто события, о которых они сообщали, в реальной жизни были абсолютно невозможны.

Наконец-то этот человек мертв! Джон Эдгар Гувер умер самой заурядной смертью, в постели, как умирают миллионы стариков. И смерть его не повлекла за собой никаких чрезвычайных последствий, никто не воспринял ее как какую-то всеобщую трагедию. Просто годы взяли свое, и сердце пожилого человека не выдержало. Но по тому, в каких выражениях газеты сообщали об этой смерти, чувствовалось, что в стране она вызвала вздох облегчения.

Как и следовало ожидать, конгресс и правительство в своих заявлениях подобострастно восхваляли усопшего, выражали ханжескую скорбь по поводу его кончины, но это были крокодиловы слезы.

Свернув газету, Ченселор сунул ее в песок, чтобы не унесло ветром. Читать дальше ему не хотелось. Однако хуже было то, что ему не хотелось и работать. О господи! Когда же он снова сядет за письменный стол? И сможет ли вообще когда-нибудь взяться за перо? Ему невыносимо надоело это сибаритство. Он чувствовал, что не живет, а прозябает.

Как ни странно, несмотря на полное безделье, он становился все богаче.

Полчаса назад из Нью-Йорка позвонил Джошуа Харрис и сообщил, что киностудия своевременно сделала очередной взнос на его текущий счет. Питер получил немалые деньги абсолютно ни за что. После той вечеринки у Шеффилда он ни разу не снизошел до того, чтобы съездить или хотя бы позвонить на студию и поговорить с кем-нибудь о делах, о сценарии по его роману «Контрудар!».

«Тебе не о чем беспокоиться, дружище, ты написал бестселлер». Хорошо, пусть так.

Ченселор поднял руку и посмотрел на часы. Почти половина девятого. Утро в Малибу вступало в свои права быстро. Ярко светило солнце, песок уже успел накалиться, но воздух еще оставался прохладным. Питер медленно встал и пошел в дом. Хотелось посидеть в комнате с кондиционером и чего-нибудь выпить.

«И правда, почему бы не выпить? Как это раньше говорили? „Я никогда не пью раньше пяти часов дня“. Слава богу, где-то уже пять часов. Сколько сейчас на Восточном побережье? Около пяти утра? Да нет, вечно я путаю. Все совсем наоборот: там уже почти полдень».

День был отвратительный: хмурое, закрытое облаками небо, сырой, тяжелый воздух. Моросящий дождь, казалось, вот-вот разойдется и превратится в ливень.

На площади перед Капитолием собралось множество народа. К шуму толпы примешивалось негромкое пение сторонников мира, оттесненных за барьер, подальше от здания конгресса. По мере того как усиливался дождь, их пение становилось все громче.

То здесь, то там щелкали раскрывающиеся зонты, и круги черной материи скрывали безучастные, равнодушные лица, скучные, недовольные глаза. Казалось, сам день делает людей раздражительными. В воздухе витал какой-то непонятный, но явственно ощутимый страх. Так воздействовало на собравшихся наследие человека, тело которого в эту минуту везли на огромном катафалке. И вот, свернув с обсаженной деревьями аллеи, похоронная процессия с двадцатиминутным опозданием вступила на площадь.

Хотя толпа стояла в стороне от ее маршрута, как только лошади, тянувшие катафалк, приблизились, все как один отпрянули назад. «Вот еще одно проявление страха», – подумал Стефан Варак.

По обеим сторонам ступеней, которые вели в ротонду, по стойке «смирно» застыл почетный караул: потемневшая от дождя форма, сосредоточенный взгляд.

Одиннадцать тридцать. Тело Джона Эдгара Гувера будет находиться в здании конгресса США в течение всего дня и ночи. Еще ни разу в истории страны ни одно гражданское лицо не удостаивалось такой чести.