– Ух, несчастье ты мое! Чтоб тебя! – сорвалось с губ девушки. Пусть орёт, чай, не помрет. Хорошо было раньше, без скорой помощи, без врачей, которые и на дом без спроса сейчас придут, и проверят, как ты за ребенком ухаживаешь. Хоть число знает, когда явятся – и на том спасибо. Можно денек потерпеть и побыть с орущей тварью в одной комнате.

Это право матери, думала Зинаида, решать, кормить ей дочь или нет. Жизнь давать или на смерть обрекать. Когда девочка была ещё в утробе, хотела мать себя замучить, скинуть дитё, чего греха таить. Скинуть и дальше жить, как ни в чем не бывало. Да не смогла, испугалась…

Николаевна она, какая там Павловна? Николаевна, как только на руки выдали в роддоме. И ямочки его, и глазки, и волосы пшеничные, в которых так и хотелось зарыться. Но любовь к Николаю – не к Надежде, ей и капли не достанется.

Чужая она.

Ненужная.

Если и вернётся однажды отец её, в деревню… Неважно, сколько лет пройдёт – пусть тогда узнает, что никогда Зинаида ни его, ни дочь не любила. Только другого мужчину и детей от него, была добра с ними и нежна. Пусть люди скажут, что никогда не любила по-настоящему первенца своего Зинаида Сергеевна! Пусть ему будет больно тогда, отступнику! Ради этого можно потерпеть.

– Ой, горюшко мое, – кто-то запричитал внизу, противным старческим голосом. – Где мамка-то твоя непутевая? Из огорода ведь слышно, как ты надрываешься, сиротинушка! Неужели не дрогнуло сердце? А ну, спускайся, мать называется!

Ступени старой лестницы, ведущие с чердака, виновато заскрипели. Зинаида, кутаясь в одеяло, в который раз прокляла в душе настырную гостью. Несколько дней её не видно было, надеялась, что слегла…

Внизу стояла Настасья Бобылиха, качая на руках маленький куль с полуголодной девочкой.

– Изба не топлена, смотрю. Дочь сырая, уже и пелёнки остыли. Совсем девку заморить хочешь? Что Павлу скажешь, когда со сплава вернется? Не уберегла?

Павел уехал на две недели на подработку, валить лес. Пока был дома, возвращался с работы вечером, Зинаида была образцовой матерью и женой. Готовила, убирала, кормила дочь смесью. Стоило мужу уехать, как дом обрастал мусором, немытой посудой, а дочь ела как попало, пропуская кормление и довольствуясь немытыми бутылками.

В весе ребенок набирал скудно, на что обращала внимание врачиха-педиатр, Людмила, и в последний раз верила молодой матери на слово.

Словно их это на двоих с Настасьей ребенок, за версту чуяли, что неладно в доме. Ну, и пусть.

«Пусть себе ходят недолго осталось!»

– Жаль, что для тебя девка не в радость. Парня бы ты больше любила, родись он вместо Надежды. – Ворчала Настасья, одной рукой качая малышку, другой разыскивая смесь на полке. Найдя новую коробку, она кинула её заспанной матери: – На, вари, непутевая! И чтобы в чистой бутылочке, проверю. Я пошла пелёнки менять, воду набери тёплую в рукомойник. Да не кипяток, как в прошлый раз! Дурная голова…

Пока Зинаида кипятила стеклянную, впервые так хорошо отмытую бутыль и соску, варила смесь, непрошеная гостья ушла в горницу. Включила свет, непривычно яркий – в её доме лампочка была старенькая, тусклая. Расстелила полотенце с клеёнкой, распеленала девчушку, посмотрела на складки и ужаснулась. Всё было красное, опрелое, между складочек белела старая присыпка, остатки зеленого кала и трещины с сукровицей на промежности.

Неприятно запахло кислятиной и болью.

Ребенок еле захныкал, привычно, словно подобные неудобства стали уже частью её земной жизни.

– Раба греховная! Уж подмываться-то когда разучилась? Девка же у тебя, скоро мухи заведутся! Ужо я молчала, молчала, а Павлу нынче скажу! Нет сил моих больше! Да она у тебя с болью просыпается, от боли кричит, немытая, и не спит, а к бесам в пропасть падает! – запричитала Настасья, сама не понимая, как проглядела эту погань. Не смогла сама хворь осилить, лежала несколько дней с температурой.