– Угу. А еще?

– Да ничего.

– А-а.

Наступает молчание. Рассказать Теду о провалах, о дырах во времени? С чего начать? С истории о пластинках? Или сказать: «Тед, у меня выпадают из памяти целые куски жизни, будто проваливаются в черную дыру. Я даже не помню, как родила».

– Я… э-э-э… – начинает она, но Тед не дослушивает.

– Поела?

Элина вспоминает. Поела? Кажется, да.

– Не помню.

– Не помнишь? – В голосе Теда слышится ужас.

Рядом что-то кричат про фургон с реквизитом. Элина приглаживает волосы, взгляд падает на желтую листовку возле телефона: «Жизнь после кровопотери». Элина подносит листовку к глазам, читает напечатанные слова.

– Элина? – Она вздрагивает, услышав голос Теда.

– Да. – Листовка выпадает из рук Элины, кружится в воздухе, залетает под стул. Потом достану, думает Элина.

– Тебе надо есть. Акушерка сказала. Ты поела? Вспомни, поела?

– Да, – отвечает Элина поспешно, с легким смешком. – Конечно. То есть… я не помню, что хотела поесть на завтрак.

Видно, совсем не этих слов ждал от нее Тед.

– На завтрак? – пугается он. – Эл, уже полчетвертого!

Элина искренне удивлена:

– Правда?

– Я тебя разбудил?

Элина снова обводит взглядом комнату, смотрит на ковер, на то место, где лежала, пока не позвонил Тед. На густом ворсе отпечатались контуры ее тела – точь-в-точь как на месте убийства.

– Кажется, да.

– Ты выпила обезболивающее?

– Хм… – Взгляд ее снова блуждает по комнате. Какого ответа ждет Тед? – Да.

– Мне пора. – Тед замолкает. – Я, пожалуй, пришлю к тебе маму.

– Нет, – поспешно возражает Элина, – все и так хорошо. Все хорошо, правда.

– Точно?

– Да.

– У тебя ведь есть ее телефон? На всякий случай. Я вернусь часов в шесть. Мы почти закончили. – В голосе Теда слышится тревога, мольба. – Приготовлю вкусный ужин. А пока поешь хоть чего-нибудь, ладно?

– Ладно.

– Обещаешь?

– Обещаю.

Элина сидит в кресле возле черного хода и опять смотрит в окно на свою студию, и вдруг в дверь звонят. Элина замирает, прижав ладонь к оконному стеклу, и ждет. Мать Теда? Все-таки вызвал? Не надо выходить из кухни, кто бы это ни был. Решат, что дома никого нет, и уйдут. Элина продолжает смотреть в окно. И вновь звонок, долгий, пронзительный. Ну и пусть. Опять звонок, еще настойчивей.

Притаившись у окна, Элина думает: а вдруг мать позвонит Теду и скажет, что ей не открыли? А Тед забеспокоится, сорвется с работы. Элина встает с кресла, не спеша, осторожно, цепляясь за стену, ковыляет в прихожую. Малыш в коляске, спит.

Когда Элина открывает дверь, гостья – не мать Теда, а незнакомая женщина с копной желтых волос, грузная, синие брюки в обтяжку вот-вот лопнут – не ждет приглашения. Не ждет даже, когда Элина заговорит, а проходит мимо нее, ругая дождь, топает по коридору, плюхается на Элинин диван и перебирает какие-то бумаги, папки, ручки.

Потрясенная Элина застывает перед ней на ковре. Хочется спросить: кто вы? Что вам нужно? Кто вас сюда прислал? – но вид папок и бумаг повергает ее в молчание. Она ждет, что будет дальше.

– Итак… – Гостья вздыхает, ерзает на диване. – Вы Натали.

Это не вопрос, и Элина задумывается: разве я Натали? Кажется, нет.

– Нет.

Гостья хмурится, скребет в затылке ручкой.

– Не Натали?

Элина решительно трясет головой.

Женщина листает бумаги и, искоса глядя на Элину, вздыхает: «А-а». Это вздох усталости, разочарования, и Элину тянет извиниться за то, что она не Натали. Хочется даже ответить: так и быть, согласна, Натали так Натали.

– Вы Элина. – Гостья снова вздыхает.

– Да.

– Ну и как мы себя чувствуем, Элина?

Странно, что по-английски к человеку можно обратиться во множественном числе, «мы». Она одна, одна. При чем тут «мы»?