Иванов тихо ругался. Ясюченя хотел сказать ему, чтобы он закрыл за собой дверь, но не сказал – все равно не закроет.

– Я сегодня к вам на динамную сталь, – сказал Ясюченя.

– Зачем?

Иванов повернулся. У него была свежеразбита нижняя губа.

«Вчера еще этого не было», – подумал Ясюченя и пожал плечами:

– На известковом уже нечего делать.

Иванов кивнул и аккуратно намотал сначала фланелевую потом войлочную портянку. Притопнул валенком.

– Толстик! – сурово сказал он. – Иди, подмывайся. Сегодня я тебя ебать буду.

Толстик сделал вид, что не слышит, но видно было, как опасливо он покосился.

Иванов притопнул другим валенком и стал затягивать пояс у ватников.

– Ты что, сука, оглох? Или борзеть начинаешь? – рявкнул он, и Толстик машинально втянул голову в воротник засаленного кителя, пряча ее от удара, хотя Иванов и не собирался его бить. У него не было пряжки на одной лямке ватников, и он был занят стягиванием в узел коротких концов.

Толстик стал одеваться быстрее. Иванов никогда его не трогал, а раньше, до того, как ноябрьские поставили Толстика раком на второй смене, не давал трогать его и никому из своего призыва.

Толстик, застегивая ремень на огромном рваном бушлате, подошел к Ясючене.

– Виталик, дай закурить, – попросил он, глядя в сторону, в черное зарешеченное окно.

Ясюченя не ответил, и Толстик стал торопливо пятиться к выходу.

– На, – сказал Иванов, и бросил ему сигарету.

Толстик не поймал ее, уронил, но быстро подобрал с пола и вышел.

– Что же ты своих земляков не уважаешь? – спросил Иванов. – Как на гражданке, так, небось, вместе свою бульбу лопали.

– Я в рот ебал таких земляков, – сказал Ясюченя.

Иванов посмотрел на него, слегка скривив свои разбитые губы.

– А пошэму Кусьмин нэ хошэт встават? – послышалось из коридора.

– У него же ноги гниют, – ответил голос ефрейтора-дежурного.

– У мэнья тошэ мошэт книют! Пошэму я иду на снек, а Кусьмин нэ хошэт?

Иванов прислушался.

– Каппаун, что ли? – спросил он.

Ясюченя кивнул.

Иванов бросился к выходу из сушилки, и Ясюченя пошел за ним – посмотреть, что там происходит?

Иванов и Тюрин уже приперли Каппауна к лакированным рейкам стены в углу у тумбочки дневального. Тюрин локтем придавил эстонцу горло, и у того из открытого рта высунулся язык.

– Ах ты, тварь нерусская, – шипел Тюрин. – Ты что, гнида, хочешь, чтобы тебе язык вырвали?

Иванов коротко, но основательно, будто вбил гвоздь, всадил Каппауну кулак в солнечное сплетение. Каппаун захрипел и стал оседать по стене. Он был здоровый этот эстонец, на полголовы выше и Тюрина, и Иванова, и Тюрин с трудом подтащил его снова вверх.

– Еще раз откроешь свою гнилью пасть – убьем, – тихо сказал Иванов.

Тюрин убрал руки, и Каппаун присел у стены, потом медленно поднялся и вышел из казармы.

Дневальный, хохол из их призыва, равнодушно смотрел, как клубится пар возле закрывшейся за эстонцем двери. Ефрейтор-дежурный был где-то внутри, в темноте храпящей и стонущей, и смеющейся во сне, роты. Ясюченя вдруг подумал, что этот ефрейтор, наверное, побаивается калининградцев. Не всех, конечно, но вот этих троих – Тюрина, Иванова и Кузьмина. Подумал, но не удивился. Он в последнее время не удивлялся.

Они вытащили из-за пожарного щита лопаты и огромный, сваренный из листа железа и арматуры, скребок, и стали убирать свою часть плаца. Тюрин и Козий впряглись в скребок, а Иванов управлял им. Сгребали снег к краю, а остальные откидывали его лопатами за бордюр.

– Дывысь, з других рот ще никого нэмае, – сказал Опудало.

– Это их дело, – сказал Ясюченя.

Он воткнул деревянную лопату в сугроб и закурил. От дыма на голодный желудок стало немного тошнить. Он затянулся еще пару раз, забычковал и сунул окурок в карман ватников.