– Она… – весь трясясь и задыхаясь от гнева, указал граф на застывшею, словно статуя девушку. – Она… Напала на меня! Кровь пролила … Бунтовщица! Убийца!

Агафья и не попыталась сопротивляться, когда два крепких парня заломили ей руки за спину, заставив согнуться перед барином в три погибели.

– Собирайте всех дворовых! Кузнеца, пастуха, всех лакеев! Отдаю её вам, коль графа отвергнуть посмела! Пусть грех теперь замаливает. А вы задайте ей не жалеюче! Задайте так, как быки на пастбище корову бывает, все, все отлюбят! Так, чтоб до родного стойла с трудом дошла.

– Вот и стала ты теперь по закону моей, – тихо ухмыльнулся в ухо Степан, обдав запахом гнилых зубов.

Покорно, не сопротивляясь, Агафья дала вытащить себя во двор.

– Куды её? – спросил незнакомый светловолосый слуга.

– А вон, баня рядом видишь, – указал Степан. – Там и оприходуем злодейку. Ты беги, беги приказ графа выполняй. Собирай всех, а я её посторожу.

– Лады, – одну руку Агафьи отпустили из цепкого захвата, и она услышала, как торопливо удаляются шаги. Степан за волосы, за заплетённую с такой любовью и тщательностью косу потащил жертву в баню.

В бане было душно.

В бане было жарко.

В бане было тесно.

Вдоль стен стояли две простые скамейки, да весело горели дрова в печи.

– Первым-то буду всё-таки я у тебя, Агафья, – повалил девушку спиной на скамейку Степан. – Долго будешь меня вспоминать и жалеть, что всё время отказывала.

Внезапно девушка проснулась от дурного удушливого сна. Силы вернулись к ней. Обхватила руками Степана за спину и повалила набок, на деревянный пол вместе со скамейкой.

Вырвалась из цепких объятий, вскочила, схватила первое, что попалось под руку – совок и всунула в открытую дверь печи. Набрала полную гору горящих углей и швырнула, бросила с совка их все ярким метеоритным дождём в лицо Степана.

– Федьку я люблю, а меня никогда вы не получите! – закричала она громко и с надрывом и выскочила наружу.

Схватившись за лицо, покатился по полу, воя по-звериному Степан. Видимо, попали огненные снаряды ему точно в глаза, ослепили, выжгли их и лишили зрения.

Агафья выскочила из бани, оглянулась и, не заметив никого на дворе, схватила большое полено, перекатила под двери, напрочь их закупорив.

Не оглядываясь и уже не видя, как быстро зализал пламенем огонь высушенное дерево, как повалил дым из дверных щелей и маленького оконца, бросилась бегом что есть сил в сторону спасительного леса.

В одно мгновение запылала баня. И когда народ сбежался, полыхал сложенный из сосновых брёвнышек домик с забитыми паклей щелями вовсю, жаром не давая никому приблизиться. Не помогали принесённые вёдра с водой. Сквозь шум и гомон, треск горевшего дерева нет-нет, да прорывались изнутри нечеловеческие вопли заживо горевшего Степана.

Среди растерянных и огорошенных дворовых бушевал граф Воронцов:

– Бунтовщица! Убийца! Огонь пустила, человека сожгла! Собак сюда, егерей с ружьями, да бегом за ней! Живую взять. Живую ко мне привести!

Прав был граф. Не осталось шансов у Степана. Совершенно ослепший и с каждым мгновением обгоравший всё больше и больше от жадно лизавшего бока, ноги и голову пламени он сначала безуспешно пытался выбить дверь, чем только дал время огню разгореться побольше. А потом с воем и криком на коленях пополз к баку с водой, принялся зачёрпывать ковшом воду и лить её на себя, плескать наугад да не впопад по сторонам. Цеплялся за жизнь до тех пор пока пламя не сожрало верного графского слугу.

А Агафья бежала, бежала, бежала как можно быстрее так, как и в детстве, девчонкой никогда не бегала. Бежала прочь от родной деревни, прочь от людей. В сторону такой знакомой и близкой берёзовой рощи, в которой знала, где можно надёжно укрыться. Всё ближе и ближе были с каждым шагом родимые берёзки, да ещё быстрее нагонял за спиной лай собачий и разгневанные человеческие голоса.