– Рабби Шимон бар-Йохай когда-то прогнал Малаха-Разрушителя, – осторожно начал я. – Прогнал – и запретил возвращаться. Но я – не бар-Йохай. И вы, пан Станислав, тоже.

– А договориться? – живо подхватил он. – Ведь нужно же им чего?

Я закрыл глаза. Блаженны несведующие! Договориться – с кем? С чем? С громом, с молнией, с потопом?!

С Рубежными Малахами?!

На миг все словно сгинуло – и я вновь очутился в холодном мокром лесу у старой дороги на Умань. Заныли скрученные веревкой запястья, запершило горло от страшного, удушливого духа горящей заживо плоти. В глаза ударил ослепительный свет – ярче пламени, ярче солнца: белый, проникающий даже сквозь закрытые веки.

– …Твое желание услышано, Иегуда бен-Иосиф! Да будет так! И знай, что жалеть уже поздно!

Кровный соловый конь нетерпеливо переступал тонкими ногами, плохо понимая, чего ждет хозяйка. Горячие ноздри раздувались, копыта били в снег.

Ярина растерянно оглянулась. Вот еще одни сани, забитые добром, за санями бежит одуревший козленок, на руках у бабы – рыжая кошка.

Бегут!

С самого утра бегут – кто в Полтаву, кто в близкий Харьков. Пустеют Валки!

Девушка покосилась на Хведира. Тот сгорбился, вцепившись здоровой рукой в конскую гриву. Конь словно чуял – свесил голову, глядя вниз, на истоптанный снег.

За этот страшный день парень почернел; у рта залегла нежданная складка. Горе – и поплакать некогда.

Вот и еще сани, на них баба с двумя младенями. Муж тут же – сидит на пристяжной в распахнутом тулупе.

Бегут!

…Тело пана писаря привезли поздним утром – порубленное, с выжженными очами. Не ладно умер Лукьян Еноха! Остальных оставили в Хитцах – в полусожженной церкви. И некому было оплакать – в селе не осталось ни души. Кто не погиб, порубленный, пошматованный, застреленный, тот сгинул, уведенный неведомо куда.

Погинули Хитцы! И теперь страх пошел по округе. Некому отозваться, некому стеной стать…

– Может, и вправду уехать? – поневоле вырвалось у девушки. – Хведир, что делать?

Бурсак мотнул головой, щека дернулась.

– Пока батьку не поховаю – никуда не уеду. Да и куда бежать-то? Зима! В лесу – верная смерть, а в поле – нагонят.

Девушке стало стыдно. Бурсак в окулярах ее смелости учит! А ведь верно, учит!

Послышался дробный топот. Из-за угла вылетел Агмет на своем вороном, подскакал, махнул рукой.

– Сюда идут, ханум-хозяйка! Я им сказал, чтоб шибко сюда шли! К тебе, ханум Ярина!

Единственный глаз татарина горел злым огнем. Агмет тоже не боялся. Не боялся – и первым сообразил, что делать надлежит. Ярина улыбнулась – верно! Пусть идут, разберемся!

Толпа уже вываливала на майдан – мужики, бабы, молодые парни, даже детишки. Впереди грузно семенил валковский выборный – тучный старик, умевший, как хорошо помнила девушка, лишь кланяться и поддакивать. Оттого и выборным поставлен!

Люди заполнили майдан, окружили всадников. Кто-то протянул руку к узде солового скакуна, но Агмет свистнул камчой – и смельчак-невежа поспешил отшатнуться.

– Панна сотникова! Чего делать-то? Скажи, чего делать? Пущай скажет! Скажет!

– Чего там спрашивать? – тут же отклинулись иные. – Бежать! Бежать надоть! Из Минковки уже бегут, из Перепелицевки бегут!..

Ярина ждала. К горлу подступил страх, и она с тоской вспомнила батьку. Пан Логин Загаржецкий живо бы объяснил этим мугырям, чего делать надо. Но батька далеко, а беда – вот она, рядом.

Она вновь взглянула на Хведира. Парень смотрел вниз, под конские копыта. Да, не вояка! Вот браты его – один к одному, черкасская кость. Но они тоже там, на синем Дунае…

– Тихо! – Ярина привстала в седле, рука с «корабелкой» взлетела к серому низкому небу. – Тихо, панове-молодцы! Что орете, как жидовский кагал? Пришли слухать – так слухайте, чего я скажу!