Марта ему не отвечала, только орала охрипшим от натуги голосом, но ответила фрау Глюк:

– У Марты сифилис, доктор. Год или полгода – она не признается.

«Хорошо, что мы к ней не ходили», – подумал Яков и сказал вслух:

– Бережно придется тянуть, кости плода при сифилисе крайне хрупки.

И – сглазил. Все случилось – как и рассказывал он потом профессору Бидлоу: и голову раздавил, и вытаскивал младенца из материнского чрева по кускам. Был младенец, на самом деле, не жилец на белом свете – при таком-то сифилисе, но Яков все равно не любил те роды вспоминать. И орущую Марту, и дуру акушерку с ее «сахарочком», и паршивку Глюк. И, главное, любопытного зрителя с галереи.

Доктор заставил роженицу выпить лауданума, водки с опием, крики поутихли, и Яков круглым ножом вычистил в медный таз – все, что осталось. Девки стояли около него с открытыми ртами, акушерка, дрянь пьяная, уже храпела в кресле, а фрау Глюк растворилась где-то в недрах своих бордельных владений.

– Вот и все, Марта, – сказал роженице доктор. – Можешь поспать, и неделю хотя бы – не работай. И уж постарайся вперед не беременеть, а то видишь, что выходит.

Доктор прикрыл роженицу пледом и принялся собирать потихоньку добро свое обратно в саквояж, и тут с галереи тихим лепетом послышались – аплодисменты. Яков поднял голову и глянул наверх – безумными глазами. На этого идиота.

Он был в маске, тот любопытный идиот, и навряд ли Яков мог бы потом утверждать, что видел в ревельском борделе именно лифляндского ландрата. Тот зритель был очень дорого одет, с драгоценной перевязью, и темные кудри вились над его головой – словно отброшенные шквальным ветром. И этот шрам, от подбородка до скулы, и глаза, серые, змеиные, злые… Он стоял так высоко, это мог быть просто похожий человек, мало ли дуэлянтов со шрамами…

А потом – из двери за спиною любопытствующего зрителя вышел еще один. В такой же маске, но – полуодетый, в расстегнутой рубашке, очень белый и тонкий, как молочный серп луны. Этот, новый – подошел сзади, и обнял своего – друга ли, любовника? – за плечи белой, в блестящих перстнях и браслетах, рукой, и чуть толкнул назад, к себе, и что-то прошептал ему на ухо. И тот улыбнулся, словно услышал забавную шутку. Но то не была забавная шутка – Яков выучился читать по губам, он понял.

Волосы и кожа – как сам солнечный свет, готически переломленная талия – это мог быть братишка Рейнгольд. А мог и не быть – все-таки маска. Мог оказаться и просто похожий на него человек.

– Вот так же, кусок за куском, ты и вытягиваешь из меня мою душу…

– У тебя нет – никакой души, – господин со шрамом сбросил с плеча молочную, браслетами звякнувшую руку, и повернулся, и медленно побрел по галерее – прочь.

Дядя и племянник приходили в себя в профессорском кабинете, после долгой и сложной операции по извлечению рогатого камня из мочевого пузыря, дядя на операции – блистал, племянник – достойно ассистировал, а симулянт Петруша отбыл домой – с притворной кишечной коликой.

Постучался в кабинет давешний румяный Михаил, объявил:

– К вашей милости господин Тремуй!

Не объяви его секретарь-санитар, Яков и не признал бы смотрителя оранжереи. Без пышного вороного аллонжа и без краски Тремуй имел невзрачный вид. Сивые редкие волосы и морщинистое кирпичное личико, в отсутствие пудры оказавшееся обветренным, с темными морщинами, в сетке лопнувших сосудов. Даже изумрудные лучистые глаза его поблекли и отсвечивали – болотом…

– Доктор! – посетитель прянул к профессору на тонких дрожащих ногах, комкая в пальцах платок – совсем как оперная певица амплуа «добродетельная супруга». – Умоляю вас! Карета внизу! Вы не можете не поехать… Месье Мордашов очень, очень плох… Он в отчаянии, и только вы, доктор…