Лена садилась, и они вновь смотрели друг на друга. Пить, есть, говорить Лене совершенно не хотелось, она смотрела на смугловатое лицо, мощную гордую шею, сильную руку с часами (красивые, дорогие), на широкие плечи, распирающие пиджак и на то, как он чуть покусывает нижнюю губу… Лена таяла. На его тихое, медленное: «Ну, что, поехали… куда-нибудь…» она была в состоянии только кивнуть. Он снова сжимал губы, пряча улыбку, быстро вставал из-за стола и подавал ей горячую жесткую руку. Не отдавать ее, не отпускать; отпустить на пять секунд, чтобы одеть поданный им плащ и снова взять его руку, и держать ее в такси, и отпустить только в номере гостиницы и только для того, чтобы обнять его и ощутить эти горячие руки уже на своем теле…

А то, что он молчал… Он не обязан же ее развлекать, правда? Они же так нравятся друг другу, неужели этого мало.

Он сказал, что у него – автосервис, но Лена как бы… не совсем поверила ему. Но и поговорить об этом не решалась. Однако, подумала она однажды, глупо совсем обходить в разговорах тему автосервисов, и вообще – любящим людям свойственно друг другу доверять. Заметив как-то, что он отвлекся на изучение меню, она решилась на вопрос полушутливым тоном:

– Как работает автосервис?

Ничего в его лице не изменилось, Олег спокойно закрыл меню, кивнул Лене и ответил:

– Нормально работает. Колеса меняет, кузова рихтует.

И стал искать взглядом официанта. Стало, по крайней мере, ясно, что автосервис – это не просто его выдумка.

Об этом можно было бы как-нибудь поговорить.

Если бы Лена хоть что-нибудь понимала в автомобилях!

И пока им говорить было совсем не о чем.

Да и по правде говоря – было не до разговоров: Лена заново познавала суть присловья «каждый раз, как в первый», Олег ясно давал понять, что ему с ней – вовсе не скучно и почти не отпускал ее от себя во время их встреч, все время обнимая, целуя, поглаживая. Каждый раз они попадали в какую-то гостиницу, каждый раз – в новую, в таких, наверное, сидели писатели литературы модерна, думала Лена: в довольно пустых холлах иногда попадались хорошо одетые, но все равно – подозрительные типы, и сильно накрашенные женщины; на рецепшне стоял громила, – «морда просит кирпича». Это было как-то… неприятно, но это был его, Олега, выбор, и Лена подчинялась.

Потом она изловчилась и рассказала ему о себе, ее отчет «школа – университет – стажировка – подработки – работа в доме-дворце» – уложился по времени в полминуты. Олег только слегка покивал ей в ответ, и тихо сказал: «Отличница. У тебя на лбу…»

Да. Так и было. Лена всегда была отличницей.

Он не затруднялся объяснять свое нежелание сообщать ей что-либо о себе: «твои родители живы – не знаю – ты их не помнишь – не помню – ты что детдомовский – не уверен – ты мне совсем не доверяешь – я не думал не знаю…» И полусонно улыбался, довольный, расслабленный… Лена смотрела озадаченно – ну надо же, какой таинственный. Олег вдруг отвечал ей лукавым взглядом, и она понимала, что он просто резвился, отвечая. Она смеялась, она блаженно утыкалась носом в его широченную грудь; он обнимал ее, шептал ей на ухо: «моя девочка». Лена жмурилась от счастья.

Зато он внимательно слушал ее россказни о жизни в Питере в начале девяностых, и как она рассказывала, и смеясь, и злясь, и задумываясь, и вздыхая. Матери как раз – учительнице русского языка и литературы – перестали платить вовремя зарплату, отец незадолго до этого от них ушел, сестра была маленькая, Лена только-только кончила школу и денег катастрофически не хватало.

И Лена, с детства бывшая ярой любительницей всякой растительности, собирала с матерью летом лечебные травы и березово-дубовые ветки. Они ездили в леса под Лугой, сушили собранное потом дома, все стены были завешаны пахучими пучками и вениками, все поверхности заложены россыпями вянущих листьев и цветов. Высушенное сырье сдавали в медицинский кооператив, веники пристраивали в местные бани. Сестра Кирка капризничала и норовила раскидать всю эту «гадось», как она ее называла, чтобы поиграть в свои игрушки, а мать кричала на нее, и Лена ее молчаливо поддерживала, потому что видела в зелено-желтых кружочках соцветий «ромашки аптечной» – монеты, а в широких листьях смородины – купюры; в них были заключены и «сникерсы», и походы в кино, и новые колготки.