– Милые вы мои!.. Дай вам Бог…

Она быстро упала на колени и поклонилась нам в землю.

Петя побежал от неё с такой поспешностью, будто он спасался от погони.

Я бросился за ним.

Когда мы уже сбегали с крылечка вокзала, раздался второй звонок.

Едва переводя дух, уставшие, остановились мы посреди улицы и молча взглянули друг на друга.

Я не знаю, что в эту минуту чувствовал Петя, но мне было как-то особенно хорошо, так хорошо, как никогда ещё я не чувствовал себя… именно в эту минуту…

– Домой? – спросил я тихо Петю.

– Куда же? – отвечал он вопросом.

И мы пошли домой…

Почти всю дорогу мы молчали. Только подходя к дому, Петя обратился ко мне:

– Тебе не жаль?

Я ничего не отвечал.

– Нельзя было, Саша… ведь сын умирает, а мы… Как она рыдала!.. Обойдёмся и без ёлки один год! Я рад… ей-богу, рад!

Я и сам был рад. Мне было жалко, что мы остались без ёлки, но в то же время чувствовалось, что дело сделано хорошее, что иначе и не следовало… Я сердцем сознавал, что, поступи иначе, может быть, воспоминание о рыдающей старухе отравило бы всё наше веселье…

Мы остались без ёлки – и всё-таки нам было весело…

При виде нарядной ёлки у купца мне стало невольно грустно от мысли, что вот и у нас могла бы быть такая же… Но только на одну минуту смутилось моё сердце, полное счастья.

Это было то внутреннее, глубокое счастье, которое испытываешь только тогда, когда чувствуешь себя виновником чужой радости, когда сознаёшь, что хотя чуточку людского горя, да убавил, что чрез тебя хотя одною слезою меньше стало в мире!.. Года пройдут, и не забудешь этих минут… Счастье, счастье!.. Есть одно только счастье, друзья мои! Наше счастье – в счастии других. Счастлив тот, кто разливает вокруг себя радость, свет: облегчает горе, осушает слёзы! И нет тяжелее муки, как сознание, что чрез тебя плачет кто-нибудь в мире. Скоро ли, долго ли, но эти слёзы отравят всю твою радость, всё твоё шумное, блестящее веселье – мнимое, ошибочное счастье жизни!

Уткнувшись своим хорошеньким розовым личиком в подушку дивана, Милочка горько плакала. Судьба так жестоко и неожиданно послала ей первое тяжёлое разочарование. Она с таким нетерпением ожидала того дня, когда ей исполнится шестнадцать лет, когда она из девочки превратится во взрослую барышню, наденет длинное кисейное, «в мушки», платье и поедет на свой первый бал. Она так мечтала об этом платье. И вдруг… мать объявила ей сегодня, что платья не будет и что о бале и думать нечего, что средств на это нет.

Эти ужасные слова как громом поразили её. Милочка к этому совсем не была подготовлена. Она так избалованна, так привыкла к роскоши, которая её окружала ещё так недавно. В её хорошенькой головке никак не могла вместиться мысль, что со смертью отца иссяк источник этой роскоши, что полтора года, прошедшие со дня его кончины, совершенно разрушили её материальное благополучие и создали ей новую, полную горя и лишений жизнь, о которой она не имела ни малейшего представления. Она приехала из института домой на рождественские праздники с заветною мечтой о первом бале, и вот эту мечту пришлось теперь хоронить. Это было ужасно. В доме шли приготовления к сочельнику, но Милочка, вся поглощённая своим горем, ничего не замечала. Порою она поднимала от подушки своё заплаканное личико и, обращаясь к стоявшему перед нею гимназисту лет девятнадцати, с отчаянием повторяла:

– Ты понимаешь, Ваня, это была моя мечта, заветная мечта! – и, забывая на минуту о своём горе, она продолжала: – Мы с Таней Лукинской… помнишь Таню? Ещё такая маленькая, рыженькая?.. – Гимназист кивнул головой. – Так вот, мы с Таней всё мечтали о первом бале и решили, что у ней должно быть розовое кисейное платье, а у меня – белое «в мушки»… А мама сегодня сказала… что и ей-то не в чем идти со мною, что всё… всё хорошее продала… Не будет моего бала… моего первого бала… – через слёзы договорила Милочка и снова, уткнувшись в подушку, разрыдалась.