– Я не знаю, сынок! Я клянусь, что не знаю, как тот нож оказался в руках убийц.

– Мы обо всём позаботимся, Паша́м, – размеренно отвечал сын, стискивая зубы, и развернулся на носках, предупредительно подняв ладонь в воздух. «Хватит, я больше не хочу ничего слышать!» Наблюдая за нервозностью сурового чауша, Гена всё шире улыбался. Нелёгкая же доля досталась бедняге Ибрагиму!

– Сынок! Сынок!

На последний зов отца чауш только посветил ему издали мундиром и погонами на плечах. В качестве исключения аскеры оставили на столике возле кровати Паши две свечи, и от их света тюремный коридор озарился теплом. Впрочем, темничная обстановка и без того испугала изнеженного государственного мужа, и Геннадиос всё выше поднимал уголки губ. Что-то он не припоминал, чтобы кто-то из братьев Мехмеда или же сам дорогой друг страдали такой тревожностью… многолетняя служба у османского султана до добра не доводит!.. Как часто визири в их время лишались голов то по одному, то по другому обвинению?.. Даже знаменитый Паргалы Ибрагим-Паша не избежал подобной участи!

– Паша́м, – весело позвал грек, когда из соседней камеры послышались чётко различимые всхлипы. – Полно вам, полно. Здесь не так уж и плохо. К тому же, компании лучше, чем моя, вы не найдёте во всём Стамбуле.

– Кто здесь? Где вы? – застигнутый врасплох, пробормотал старик и заозирался по сторонам. Он, должно быть, думал, что остался совсем один в кромешной тьме. Бедняга!..

– В соседней камере, Паша́м, в соседней камере, – разгорячаясь всё сильнее, рассмеялся юноша. – Чем же вы слушаете?

– Геннадиос, – разочарованно проговорил Паша. – Геннадиос Спанидас!.. Ну конечно же…

– Я тоже очень рад вас видеть, Паша́м. Только вот не понимаю, почему вы здесь? О каком ноже только что говорил ваш сын?

Мустафа-Паша хмыкнул и тоже припал лбом к железкам. Свет от свечи скользнул по его озабоченному лицу, и Геннадиосу даже показалось, что на лбу почтенного мужа прямо сейчас появились новые морщины, а борода поседела где-то наполовину. Двое заключённых покосились друг на друга в недоверии и враждебности, и не подозревали о том, какие чудеса изобретательности совершали их родные.

– А то вы не знаете, кириос! – в конце концов вспылил второй заключенный. – Вы так говорите, как будто не убивали моего брата.

– Помилуйте, Мустафа-Паша! Разве я на такое способен? – с трудом скрывая иронию, хохотнул Геннадиос и приложил ладонь к сердцу. А ведь в компании – пусть даже в такой неожиданной! – любое заключение превращалось в веселье.

– Ой ли, кириос Спанидас?..

– А что вы так переживаете, бей-эфенди? Неужто есть, что скрывать?

Воцарилась тишина. В чьём-то каземате – все остальные, кроме тех, куда их посадили, пустовали, – вода звучно капала на пол с протекающей крыши, словно стучала молотком по их головам. Неужели Геннадиос разочаровал Пашу своим ответом?..

– Мне нечего скрывать, кириос, – отвечал отец Мехмеда со вздохом и отошёл в тень своей камеры. – Моя совесть чиста.

– Поэтому-то вы такой нервный?.. Возможно, вы не намерено, а в порыве злости закололи своего брата, а теперь не знаете, как себя спасти, и списываете всю вину на меня?.. Так ли сложно играть убитого горем родственника, когда у самого рыльце в пушку?

– Какое бесстыдство! – с достоинством парировал Паша, но его голос всё же дрогнул. – И слышать не желаю, как вы оскверняете память моего брата!

Геннадиос весьма потешился тем, какой драматичностью веяло от этих слов, и, когда товарищ по несчастью скрылся от его взора, несколько секунд смеялся в сжатый кулак. И ничуть эта «оскорблённая невинность» его не убедила, пусть Паша так и знает!.. В соседней камере скрипнула кровать, после чего в коридоре вновь повисло молчание. Своему дорогому отцу чауш выделил «всевозможные удобства», тогда как «безродный грек» мог бы и с крысами во сне обниматься!.. Спанидас вернулся на облюбованное место под окном, надвинул на глаза феску и прикрыл веки. Богатое воображение всегда его спасало, но что – или кого? – он представил бы себе на этот раз?..