– Вы уже сделали для меня больше, чем я могла бы мечтать, Ваше Преосвященство. Мой супруг… был очень горд знать вас.

Память о мужестве защитников монастыря Аркади и всех, кто присоединился к ним в тот день, навсегда останется с критянами. Василиос Спанидас, как уверял Марию епископ, умер не зря, и его жертва никогда не будет забыта. Госпожа Спанидас слушала Его Преосвященство молча. И хотя героизм мужа восхищал, как жить без него, она всё ещё не знала.

Сжечь себя заживо в стенах храма, лишь бы не попасть в плен к врагам? Мужественно держать оборону до тех пор, пока не иссякла надежда, а затем добровольно закрыться в божьих владениях и совершить самый большой грех – самоубийство? Василиос всегда был горячей головой. Кирия Мария стёрла с щёк непрошенную слезинку. И это она ещё удивлялась, что их сын такой бедовый!

– Ты слышал, что сказал епископ? В порту нас уже давно ждёт корабль… а ты упрямишься!

– Я не хочу уезжать с Крита. Это мой дом! А ты поезжай, коль тебе угодно… живи среди людей, которые убили твоего отца!

– Наш отец сам выбрал свою участь, а нам сейчас нужно позаботиться о матери. Тебе недостаточно боли, которую она испытала? Неужели ты не можешь хоть раз послушаться старших?!

Тяжелые шаги, громкие спорящие голоса и грохот разбившейся вазы лишили Марию последних сил. Она приложила ко лбу жилистую руку со вздувшимися венами и устало опустилась на прежнее место. В тридцать пять она уже давно напоминала старуху, но к чему лукавить? Горе и утраты вконец состарили её. Когда-то юная гречанка была очень красива – в общине Ханьи, откуда она родом, не нашлось бы второй такой красы, – и Василиос Спанидас, отличавшийся патриотизмом и натурой эстета, до глубины души очаровался истинно греческим профилем, чёрными смоляными волосами и большими серыми глазами, в которых поместился бы весь Олимп. Шестнадцать счастливых лет они прожили вместе, пока не случилась война. И сейчас Геннадиос упорно повторял судьбу родителя!..

Со смертью отца Геннадиос совсем не слушался мать… а Ксения чересчур замкнулась в себе и стала такой услужливой, что материнское сердце всерьёз опасалось за неё. Ответственность, что отныне ложилась на них всех, κόρη3 почему-то брала только на себя. Ах, добавится на материнском лбу морщин…

Волосы-то уже давно в сединах!

Когда двое подростков, всё так же споря, показались на первых ступеньках лестницы, епископ поприветствовал их кивком головы и как раз налил из глиняного кувшина воды их матери. Увидав эту сцену, Ксения ахнула и с криками бросилась на помощь. По дороге она задела локтем скудную домашнюю мебель, состоящую из деревянного стола, сделанного лично их отцом, белой керамической вазы и тарелок. Все они неприятно звякнули, когда деспинис4 проходила мимо и чуть не споткнулась о ковёр. Гена, в глазах которого читалось не меньше страха, чем в сестринских, виновато потупился под осуждающим взглядом отцовского друга.

– Твоя сестра права, Геннадиос, – хмуря брови, сказал тот на критском наречии, – подумайте о своей матери. Она и так хлебнула горя.

Гена взаправду унаследовал неуступчивый нрав отца, но сыну в наследство досталась также и его совестливость. Он понял, что проиграл, и пока сестра суетилась вокруг матери, пятнадцатилетний юноша с тяжёлым сердцем рассматривал отчий дом. Иконы на стенах, белая кружевная скатерть на столе, материнское приданое, уже разложенное в мешках, зеркала, крест над изголовьем его кровати…и хотя от всего этого веяло Родиной – даже пахло тут как-то по-особенному! – Крит навсегда канет в лету, как только их нога ступит на турецкую землю.