Ревин опустил бинокль. Отступать было некуда. Да и кони заморились за день перехода – далеко не ускачешь, того гляди падать бы не начали. Турки это знали и не спешили, словно предоставляя казакам небогатый выбор: хочешь – под ятаганы, хочешь – головой с обрыва.

На протяжения всего следования за отрядом неотрывно следили. И наблюдатели с высоток, и одинокие всадники, гарцующие на расстоянии выстрела. В случившемся винили Ревина. Справедливо, надо сказать, винили. Прохлопал ротмистр западню, получи и распишись. Хотя, справедливости ради, надо отметить, не он один. Никто такого поворота не ожидал.

Казаки роптали. Урядник Семидверный так и вовсе пререкался, открыто выказывая неуважение. Многие, как и он сам, прошли живыми через такие мясорубки, через такие испытания, а тут так глупо, ни за грош, сложить головы, да еще в самом начале кампании. К новому сотнику относились настороженно, за своего не привечали. Косились казаки на офицерские погоны, а слушали Семидверного, которого почитали в сотне и за командира, и за отца родного. А тут и вовсе, растратил Ревин весь свой кредит доверия.

– Вдарим разом, хлопцы! Авось кто и утекет!..

– Вдарим… Где там… Вдарим… Настругают в мелкую стружку…

– Тут главное живым не даться. Большие они мастера по части нашего брата живодерничать. Бають, голой задницей на кол так посодють, что острие из языка вылазит…

– Тьфу ты!.. Помолчал бы хоть, нехристь!..

Ревин приподнялся в стременах:

– Слушай меня! Примем бой здесь!..

На него не смотрели. Воровато отводили взгляд, косились на Семидверного.

– Прорываться надо, – произнес урядник. – Все шанс какой-никакой. Порежут нас ломтями, как баранов.

– Выполнять приказ! – Ревин рассвирепел. – Пики бросить! Изготовиться к стрельбе! Урядник, постройте людей в две шеренги!

– Слушаюсь! – Семидверный издевательски взял под козырек, и добавил тихо, но так, чтобы Ревин услышал: – Твое-мое-ваше-благородие… Подвел под монастырь… Станови-ись!..

– В бога, в душу, в мать! Я сказал, бросить пики! – Ревин вырывал древки из рук. – Стрелять по команде!..

Башибузуки, завидев в стане врага смятение, ринулись в атаку. Заблестели над чалмами кривые ятаганы, роняли желтую пену скакуны, взбивая за собой тучу пыли.

Казаки прощались друг с другом, густо крестились, целовали кресты.

– А ну, погодь прощаться! – прикрикнул Семидверный. – И не таких бивали! Ну-ка, братцы, наложим-ка им в кису!

– Це-елься! – срывая голос закричал Ревин.

Казаки подняли винтовки.

Турки открыли огонь первыми. Под кем-то рухнула лошадь, кто-то ойкнул и тяжело осел, выронив винтовку.

– Пли!!!

Залп, пусть и не очень прицельный, сделал свое дело. Передние кони полетели кубарем, давя мертвых и выживших, образовалась свалка, и казакам представилась возможность сделать еще по одному выстрелу.

– Шашки во-он! – проревел Семидверный. – Руби их в песи!

А вот того, что произошло в дальнейшем, не понял никто.

Ревин выскочил вперед всех и пустил свою кобылку как-то странно, как казаки не ездили, боком. В следующую секунду у него в руках возникли, словно тузы из рукавов умелого фокусника, плюющиеся огнем револьверы. Турки повалились с седел, как снопы, роняя слабеющими пальцами оружие и поводья. Сквозь облако порохового дыма неслись лошади, волокущие мертвых седоков, запутавшихся в стременах.

Обычно, шестизарядные револьверы заряжали пятью патронами, оставляя одну камору свободной, дабы исключить самопроизвольный выстрел. Ревин же пустого места в барабане не возил, надеясь на предохранительную скобу. Все двенадцать выстрелов нашли себе цель, и каждый из них унес чужую жизнь. Лишь единожды пуля в грудь не остановила свирепый замах врага. Дело поправила вторая, в середину лба.