Обезумела бабушка в раю, помешалась разумом – исхитрилась, и в раю не всё ладно, видать.

Скудеет рассудком человек в раю, зато выше облаков возносится своим воображением. Как случилось в рассказе «Ворота в синее поле» с истопником в музее райцентра, соломенным вдовцом Фёдором. Давно уже у него любимая жена пошла в лес за морошкой, да так и не вернулась, не нашлась. Для него отрадно хотя бы и на какой-нибудь чужой могилке слёзы по жёнушке пролить. Обнаружено тут писателем абсолютное страдание от любви, одиночества и бездомности.

Приятель его, старик, хотя бы мечтает до двухтысячного года дожить, а у Феденьки вообще никакой мечты нету.

Роковым событием в жизни страдальца становится найденное на чердаке живописное полотно в рамке.

«Это была картина! Она ожила и теперь властно и нетерпеливо звала к себе. Свет за его спиной укорачивался, уменьшался, будто втягивался внутрь картины. И гранёные стёкла шкафа, и медь, и бронза старинных часов, когда он оглянулся, уже темнели, не переливались солнцем, и он, боясь всем сердцем, что не успеет заглянуть в это ещё живое, гаснущее окно, побежал к картине, споткнулся и упал лицом в её горячую прелую траву, больно ударившись грудью о раму. Что-то плотное подхватило его снизу, под ноги, и он, часто и быстро перебирая локтями и коленями, цепляясь за стебли и корни, вполз, задыхаясь, в закрывающееся окно…»

Картина заморочила мужика, вывела за рамки рассудка в мир потусторонний. И появилась у него надежда встретиться там со своей ненаглядной Лизонькой, а хоть бы и помереть, так с ней.

В заброшенных деревнях жизнь застойная, думы тяжкие, сознание помрачённое. Как нельзя кстати тут обнаруживается любимый у автора, можно сказать, навязчивый художественный мотив: человек выходит на крыльцо, садится на ступеньку и вглядывается, вдумывается в окрестности (рассказ «А где-то плывёт рыба»). С прищуром вглядывается, с дымком сигареты и внешне бесстрастно, а на самом деле с глубокой болью по поводу конечности прекрасной этой жизни. Подсаживается к нему приятель. Начинается вязкий разговор о дожде, о предстоящей рыбалке, и всё без азарта, буднично. Поход на реку совершается, как говорится, нога за ногу, с мелкими побочными заботами, с поеданием пирогов у соседки, с попутной косьбой в её огороде.

«Гриша посмотрел на бабу Федору и будто в первый раз её увидел. Господи, светленькая какая, будто вся в свет ушла! Всё личико в морщинках мяконьких, возле носа как в горсточку собранных. Фартучек старенький весь выцвел, даже не угадаешь, где какой цветочек был. Кушачок обдёргался. И сжалось тоской сердце Гриши, а вот если не будет бабы Федоры, тогда – как же всё будет? И печка без неё не такая, поди, будет. И стол другой, и буфет заветный с чашками тоже чужим представится, другим, холодным, будто из него тепло Федорино вынут. И показалось Грише, что вот не стало солнца в комнате, нет больше ярких горячих пятен. Дождь за окном серый. Дверь раскрыта. Ветер листочками календарными пошуршивает, и Шура, плача, говорит: “Баба Федора как тряпочку свою саженую на верёвочку повесила, так мы её и не убираем, пусть висит… На календарь, помню, глядела. Я спросила: “Бабушка, чего на календарь-то всё глядишь?” А она – мне: “Да вот, девка, гадаю, в какой день помирать буду…”»

А потом на рыбалке и стерлядь древняя, как баба Федора, лишь покажется ловцам, да и тоже канет в небыль. И будут толковать мужики, что эта стерлядь, должно быть, настолько древняя, что ещё до динозавров плавала. У неё вместо рта трубочка, и баба Федора её не ест, боится, что она её жизнь высосет…