Говорят, что еще несколько лет Максимка большую часть свободного времени проводил на все той же старой деревянной скамейке. Болтая ногами и глядя вдаль прищурившимися от вечернего солнца глазами, он с кем-то спорил или что-то увлеченно рассказывал неведомому собеседнику.

Санька жил на русском кладбище в небольшом узбекском городке с удивительно красивым именем Фергана. Жил с самого рождения. Как это случилось – история длинная и запутанная, как, впрочем, и вся история когда-то огромной и единой страны. Известно лишь, что давным-давно, его бабушка и дедушка, исколесив по призыву советской власти весь Туркестан, остановились в конце этого пути в маленькой сторожке рядом с кладбищем.

Со временем кладбище расширялось, оставляя на завоеванной территории холмики с крестами и памятниками – следы борьбы не на жизнь, а на смерть. И вот уже дом с прилегающей территорией оказался в полном окружении. Казалось, что смерть в этой битве побеждает. Но жизнь стояла на своем: в доме ссорились и мирились, грустили и смеялись, рождались дети, внуки. Да и рядом с домом звучала не только траурная музыка, но и бесконечные пересуды, ссоры, ругань и смех.

Каждое утро к воротам городского кладбища как на работу приходили несколько женщин. Летом столбик термометра зашкаливал за отметкой в сорок градусов в тени. И солнце, словно великий судья, подводило итог человеческого бытия, безжалостно высасывая соки из цветов и неокрепших деревцев, посаженных рядом с надгробиями, превращая их высушенные мумии. По состоянию растений на могилах можно было судить о пройденном пути их постояльцев: чем ярче была жизнь человека и крепче память о нем, тем ярче и свежее цветы; выгоревшая трава и выцветшие бумажные венки были уделом скудных и одиноких душ. Но память требует постоянного материального подтверждения в виде живительной влаги. Поэтому родственники усопших часто договаривались с женщинами об уходе за могилками. За три рубля в месяц последние поливали цветы и деревья, таская воду ведрами из речушки, протекавшей недалеко от церкви, своим стремительным течением разделяющей кладбище на две половины. Их так и называли – поливальщицы.

Антониха была в этой команде на правах предводителя. Вообще-то, звали ее Людмилой Антоновной, но в обращении все называли ее уважительно и подобострастно Антоновной, а за глаза – просто Антонихой. Ее злого языка откровенно побаивались. Глуховатая, с голосом, больше похожим на оглушительный скрежет проржавевших металлических дверей, она задавала не только тему, но и тональность обсуждения объекта. Любимое ее выражение «чистое дело» означало, что ее мнение окончательное, всеобщему обсуждению не подлежит, и должно быть принято всеми на веру. За ней всегда оставалось последнее слово.

Попасть на язык поливальщицам, мог кто угодно: хоть умерший, хоть живой человек. И не известно, кому из них было страшнее. Вернее известно. Поэтому, умершие находились перед живущими в более выгодном положении.

Поливальщицы, приходившие на кладбище первыми, удобно устраивались на отполированной временем деревянной скамье, оставляя незанятым место в центре для предводителя, остальные рассаживались полукругом на ведра, вложенные одно в другое. Так сидеть они могли часами. Больше всего Саньку удивляло и поражало умение сидеть на ведрах, не переворачивая их вверх дном. Попробовав раз сесть подобным манером, и провалившись в ведро по самые уши, Санька навсегда отказался от подобной затеи. Но видевшие этот трюк женщины подняли его на смех, отпуская обидные шуточки. Естественно, больше всех усердствовала Антониха.