– Чурка с глазами! Ты чего это мелешь, чего мелешь, туземец!

В это время, весьма заинтересованный происходящим на улице и слышавший отдельные фразы, Пётр Петрович не выдержал, соскочил с дивана и, не найдя обуток, сунув ноги в шлёпанцы, приоткрыл дверь. Высунувшись до пояса, он сделал оленеводам страшное лицо и яростно замахал кулаком увидевшей его Лукерье Софроновне, отчаянным жестом указывая на калитку, дабы они, во имя всего святого, убирались со двора с глаз долой! Но Лукерья Софроновна, ничего не понимая, смотрела на него во все глаза и широко улыбалась.

Заметив, что Лукерья Софроновна смотрит куда-то дальше, помимо неё, Ульяна Парфентьевна невольно обернулась и врасплох застала Петра Петровича. Тот застыл.

– А ты чего это тут, интересно, маячишь, размахиваешь руками? – недобро сузив глаза, медленно и вкрадчиво поинтересовалась она. Потом вдруг побледнела и затряслась.

Со всей очевидностью понимая, что сейчас-то уж точно ему несдобровать, Пётр Петрович ринулся через двери сеней, едва не сбив Ульяну Парфентьевну с ног. Но та успела-таки припечатать ему клюкой промеж лопаток, да так, что Пётр Петрович взвился и взвыл от боли. Он отбежал на безопасное расстояние и остановился в ожидании дальнейших событий. Ульяна Парфентьевна по-бабьи, через плечо, запустила в него клюкой, которая не долетев до цели, пролетела по земле под ногами Петра Петровича, успевшего в последний момент подпрыгнуть, и звякнула о железную бочку. Пётр Петрович зашёлся нервическим смехом. Ульяна Парфентьевна поискала глазами, чем бы запустить ещё. Но вблизи не было никакого предмета кроме небольшой ерничной метёлки, и тогда она применила своё испытанное оружие, не знающее промаха.

– Жеребец табунный! У него дети взрослые, а он с вдовушкой спутался! А я-то, дура, ему пирожки стряпаю!

Ульяна Парфентьевна стремительно нырнула в распахнутую настежь дверь и тотчас вернулась с двумя листами любовно слепленных, растронувшихся, готовых к посадке в печь, так любимых Петром Петровичем морковных пирожков.

– Пират, Пират, Пират! – Дворовый пёс появился немедленно. – Пират, на, моя! Ешь, Пиратка, ешь!

Обласканный хозяйкой Пират вначале с опаской, нет ли какого подвоха, а затем с жадностью стал сметать с листов пирожки.

– Ты, Уля, чё! – застонал от досады Пётр Петрович.

– Молчи, кобелина! Ешь, Пират, ешь! Ни-че-го, тебе молодая настряпает, на радостя́х-то! И пирогов, и как это… улонов! И пирогов, и улонов! – повторила Ульяна Парфентьевна с ожесточением.

– Но-да не ругайся, Улияна Парфентемна… Играли да играли – парня делали, – прогагакала Лукерья Софроновна миролюбиво.

– Ты-то! Туда же, саранча копчёная! «Хлеб да соль…»! Я вам такой хлеб, такую соль покажу – ноги не унесёте! Уматывайте отсюда, пока я вас не пришибла… Чукчи гималайские! А ты… – Это уже был точечный удар в Петра Петровича. – Ты мне только зайди в избу, попробуй только зайди – я не знаю, что с тобой сделаю. Я тебе помидоры столовиком отрежу и вон Пиратке выброшу! Чё стоите, как два чучела в огороде! Вон ваша родня стоит! Забирайте его и живите вместе в палатке!

– Бедный Пётр Петрович, босиком на снегу стоит, – проникаясь состраданием, уже за воротами гудела Лукерья Софроновна. – Улияна Парфентемна чуть не убила его железом… Однако, надо унты Петру Петровичу подарить… Ты тоже, Докуней Кузьмич, интересный какой, надо было мясо принести, он – «хлеб да соль…». Пошёл на стоянку Гладиатора колоть, пришёл калакушечку пить, – прорабатывала она мужа, как ребёнка, способного самостоятельно сходить на горшок, но не захотевшего это сделать. – Завтра вместе на стоянку пойдём!