Флаконы со стеклоочистителем были сметены с полок…

К первому из гусар и подходит сейчас Данила. После пары легких оплеух заставляет его выпить банку воды из-под крана. Два пальца своих (без резиновой перчатки, тоже по-гусарски) – в малозубый рот его. За сопротивление – еще пара символических пощечин.

И вот оно – пошло. И шампанское. И стеклоочиститель. И плавленый сырок. И так и недоудовлетворенное его месячное желание.

Полегчало, родимому. Угомонился. Дальше – по списку. Палата. Желудочный зонд. Вена. Капалка.

Только с анестезисткой Тоней (вот и познакомились) наладили все – снова зовут в «приемный». Однополчане первого гусара с передовой прибыли. Четверо друганов его. После химической атаки.

Через час пальцы на правой руке Данилы посинели. На них отпечатались чужие зубы.

Сидит Даня в ординаторской. Пишет истории.

Заходят Левка с Людмилой. Озабочены тем самым, поступившим час назад и все еще «непонятным», пятилетним мальчишкой.

– Пунктануть бы его, Дань, надо. Не лихорадит. И вроде явных менингиальных нет. И судорог не было. А вялый какой-то. И периодически возбуждается. И не адекватен вроде. Бормочет что-то. Может все-таки менингит? Или энцефалит.

– Может таблеток каких наглотался?

– Да нет. Бабка божится, что ни к чему такому он и близко не подходил.

– А почему бабка? Родители-то где?

– Да, не знаем. Дома они вроде.

Мальчишка Даниле тоже не понравился. И правда, неясный. То засыпает. То вдруг вскакивает, пытается пойти куда-то. Характерное для отека мозга поведение. Надо пунктировать. Зафиксировали. Обработались. Обезболили. Поехали…

Все нормально. Светленький такой ликвор. Чистенький. Не частыми капельками.

– Левк, ты уже выпил что ли? – Даня заклеивает пластырем место вкола на пояснице.

– Ты че, Дань?! Сейчас все закончим – вот тогда, да. Обязательно. И со всеми вместе. – Лев подобиделся.

Обостренное после работы с гусарами обоняние не дает Даниле покою. Не от Людки же пахнет.

Наклоняется над мальчишкой. Втягивает носом перед самым лицом его:

– Ребята, он же пьяный! Ну-ка, пошли к бабке! – Борисыч зол. На мужиков сегодняшних – нисколечко. За пацана на пока не известно на кого – очень.

Бабусю раскололи в два счета. Опять это шампанское. Родители дома. В стельку. Отоварили разом все свои талоны и талоны всех своих многочисленных стареньких не ходящих в магазин родственниц и родственников. В две хари это все влили потом. Что-то даже осталось. Эту сладенькую «газировочку» и допивал потом сынуля их. Много ли пятилетнему надо. Да еще и непоеному, не кормленному со вчерашнего вечера.

– Данила Борисыч! – Это уже Тоня, сюда, в детское отделение, звонит. – Они все ушли!

С детского – опять к себе, в хирургию.

Общая, специально под них, под отравленцев, освобожденная от других больных палата – пуста. Все пятеро гусаров сбежали на фронт. Через окно. Прямо в ночь. Догонять своих. Среди сбежавшей пятерки, вероятно, был офицер, который ими командовал. Койки аккуратно заправлены. Подушки взбиты и поставлены одним ушком вверх. Утки пусты и намыты. На тумбочке у каждой кровати – ровненько так, параллельнень-ко, – по три «червячка». По одному толстому и длинному, по одному тонкому и короткому, и по одному разному. Зонд желудочный. Внутривенный катетер. И катетер мочевой.

«Еще коробки конфет с открыткой не хватает на столе» – это уже Даня додумывает.

Стоят они с Тоней на пороге палаты. Смотрят перед собой.

Посмотрели.

С внутрипалатной картины свои взгляды перевели за широкое бесшторное окно.

Ночи белые здесь – белые до начала августа. А к середине августа уже не белые. И не темные. А алые. Такие же алые, как тот свет у Данькиного отца в ванне, когда он там фотки свои под красным фонарем делал.