Закончив приветствие, хозяин сельской больнички расцепил онемевшую парочку, задвинул их (одного – правой рукой, другого – левой) себе за спину, шагнул навстречу Дане. Протянул ему руку. Данила без задержки, не задумываясь, смело, как в прорубь, выбросил Николаю свою. Тот оценил храбрость молодого анестезиолога, гоготнул, взял осторожно левой рукой Даньки-ну ладонь, положил себе в раскрытую экскаваторным ковшом правую, ласково сверху поприхлопывал ее, уютно там улегшуюся, своей левой же. Выпустил.

– Николай. Иваныч, – представился. Звук «в» Некрасов плохо выговаривал. Получилось «Ионыч». Так его и прозывали в районе. Ионыч.

Ионыча любили все. Его любили даже те немногие, кто его не любил.

Даже в свой отпуск Николай Иваныч всегда оставался дома. Рыбачил. Охотился. Ну, и работал в отпуске, конечно. За последние пятнадцать лет он только один раз уехал из дома. Далеко. В санаторий. На Кавказ. Все село провожало. На целый месяц. Думали, что на целый. Вернулся через полторы недели. Уставший. Осунувшийся. Посеревший. Недовольный. Догуливал отпуск уже попеременно в лесу-на-озере и в смотровой-перевязочной.

Некрасов – хирург. А еще терапевт, педиатр, акушер, невропатолог. И кто-то еще. Он сам всех специальностей не перечислит. Это нормально. Он же один в поселке. Один, «выживший». Из почти десятка ссылаемых на недолгие срока по распределению докторов. Выжил. Врос в это место, в эту землю.

Врос так же глубоко, как и его жена. Умершая пару лет назад от рака. Похороненная на местном кладбище.

Она была маленькая, худенькая. Такая маленькая птичка, которая обычно бесстрашно сидит на каком-нибудь там бегемоте-носороге.

И еще она – светилась.

Ионыч никого к гробу не подпустил. Сам, один, этот гроб с ней – поднимал, перетаскивал, опускал…

– Ну, уо-от он! Дэсантнык наш. На насыпи нашли. Сразу за переездом дэсантыровался. Птэнчик. – Николай Иваныч любит иногда переходить на кавказский акцент, после того, как побывал там, на Кавказе, всего однажды, тогда, несколько дней в санатории. Стягивает с груди пострадавшего простыню, щиплет за сосок:

– О! Ныкакой рэакцыы!

Данила первым помыл руки под рукомойником. Вошел за Ионычем в смотровую.

Пациент выглядит богато. Перстни на пальцах крупные, с фалангу. Три штуки. Фиолетовые. Собор Василия Блаженного впечатляет даже на таком месте – купола, проступая сквозь седые волосы на груди, кажутся подернутыми снежком. Куполов, вроде как, даже больше, чем должно быть на Василии Блаженном. И над всем этим великолепием светит солнце – два ряда золотых фикс из полуоткрытой свистящей пасти. Богатый пациент.

Борисыч поподнимал поочередно веки, посветил ларингоскопом в зрачки, потыкал осторожно, между куполами, фонендоскопом. Понятно. Черепно-мозговая. Без вопросов. Надо везти.

– Ха! Сизый! – Сзади подошел, вытирая полотенцем руки, Юльевич.

– И ничего не сизый. Нормальный. Тепленький. Розовенький. Дышит не плохо. Довезем. У себя и проопернем – Данила не хочет Новый год в Амбарном встречать.

– Да он же – Сизый! – Валера, подпрыгнув и забросив на плечо Ионыча полотенце, продолжает настаивать на своем. – Сизый! Наш он! Я его у нас, в больничке, перед последней ходкой его, лет пять назад работал. Вон, вишь, рубец на пузе? Мой. Селезенку убрал. Его сожительница пырнула. Он еще просил тогда, чтоб я не говорил, что его баба почикала. Статус всеш-таки. Вор он. Законник. Не сявка какая. – Валера тоже запоподнимал веки, запопрощупывал живот.

– А фамилия у него Голуб. Оттого и Сизый, видать. Хороший, мужик, кстати. У нас в поселке никогда не гадил. Все свое за гастроли получил. Мать любит. Откинулся, похоже, снова. До дому возвращался. Или с «работы» откуда. Не должны были такого скинуть. Нет. Не должны. Себе дороже. Наверное, просто, станцию нашу проззявил по-пьяни с дружками и здесь, у Амбарного, решил выпрыгнуть. Нд-а. Точно. Так, наверное, и было. – Валера разговаривает с нами и с самим собой, заканчивает осмотр, снова моет руки. Поворачивается от умывальника к нам: – Ну, что, Борисыч, довезем, говоришь?