Вслед за материальным началом отвергался и разум. Иначе быть не могло. Противоречие не замечалось и вызывало святость уравниловки – своего рода зародышевой демократии. Таков был характер русского христианства, пришедшего из Палестины через Византию. Константинопольское православие, как его ни критикуют в наши дни, наиболее последовательно служило заветам Христа, а русская жизнь без каких-либо опор принимала эти строгие правила.

По ним формирование нации шло ровнее. На него влияли безбрежные дали. Русские уподоблялись окружающей их могучей природе и оставались жить, как и она, без дополнительных усилий и осмысления. Заселение обширных территорий Севера и Сибири с их суровой природой отвечало этой стороне русского характера. Одновременно с консервативной самобытностью почиталась сила и отвага. Появлялись рисковые одиночки с ухарством и удальством. Они брались завоевывать безбрежные дали и дошли даже до Аляски и Калифорнии. Чувство собственного размаха вошло в характер нации. Политического мышления не было. Оно только мешало самобытному устройству общества и семей. Просторы России предлагали веру в судьбу, которая не требует ни усилий, ни ума, ни убеждений, а лишь труд по шаблону предков. Это отвечало православному пониманию заветов Иисуса Христа?

В русском фольклоре символическими и любимыми персонажами были «Иван-дурак» и «Емеля-на-печи». Богатырь Илья Муромец «сиднем сидел тридцать лет и три года» и только в зрелом возрасте стал применять свою силу, но не в труде, а в защите собственной сакральной нищеты от внешних врагов. Более доказательно представил русские привычки на начало ХХ века ученый Д. Менделеев. Он оценил интенсивность труда россиян в 50–60 рублей на душу в год, в то время как в США на душу – 350 рублей.

Упёртому своеобразию помогала самая низкая плотность населения в мире по сравнению с Европой, Китаем, Индией и Америкой. Русские слабо общались друг с другом. Заметим, что малочисленные индейцы в Америке, ещё не заселённой пришельцами из Европы, также были слиты с природой, покорны её изобильной стихии, определяющей их собственную судьбу. Пушкин понял: «Всех умных мыслей нам дороже нас возвышающий обман». Он имел в виду нажитые понятия. Их осмыслил историк, Л. Гумилёв. Его понимание судеб наций родилось, что характерно, в сталинских концлагерях, когда он, узник, не выходя из барака на каторжные работы, спрятавшись под нарами, записывал свои мысли на клочках оберточной бумаги. «Народные массы, – писал он, – когда они приходят в движение, не отдают себе отчёта в той силе, которая их толкает. Они идут, движимые инстинктом, и продвигаются к цели, не пытаясь её определить».

Нация при этом не корректируется разумом. Движимое чувство Гумилёв назвал «пассионарностью» – пламенной вспышкой к самоутверждению – и поставил её на главное место в истории. Она может проявляться позитивно или негативно, порождая подвиги и преступления. Может также угасать. Тогда приходит упадок, и возникает другой этнос с большей пассионарностью. Так было с Римской империей, с Древним Египтом, с Германией и частично с СССР. Значит, чувство в нашу эпоху всё ещё является основным двигателем.

Историк не обратил внимания на другую особенность человека – его разум. Это упущение вело к сохранению чувственной культуры как к необходимейшей черте, которую нельзя избежать.

Перемены внёс Петр I.

По его указу религия была отделена от близкого ей патриархального духа и стала государственным институтом, который мог командно вторгаться в души людей. Введённая новая церковь, исповедующая более интенсивное трудовое начало, даже не бралась утешить оскорблённого ею старорусского человека. Она стала символом власти. Тем самым она потеряла в глазах своих земляков православную чистоту. Отношение к попам в народных глубинах стало неуважительным. Церковь перестала быть опорой сознания и осталась привычным атрибутом образа жизни. На неё по-прежнему влияли канонизированные православные святые, исповедующие замкнутую безгрешность. Одинокое молитвенное существование противоречило природе другой христианской религии – католической, при которой возникали монашеские ордена, то есть сообщества, направленные на активную деятельность.