Выдавали ещё страшные-престрашные рабочие ботинки. Они выглядели настолько неэстетично, что к ним прилипло прозвище «говнодавы» или просто «гады». Из какой-то ужасно жёсткой, толстой, бычьей, что ли, кожи, согнуть их было практически невозможно, ходить тоже с непривычки невозможно, но человек ко всему приспосабливается.

Как известно, военные в России приветствуют друг друга отданием чести, но только в том случае, если голова покрыта головным убором. Поэтому выдали фуражку с лакированным козырьком и кокардой с якорем. Называлась эта штука – «мица». В нормальном состоянии верх мицы должен быть идеально круглый, внутри там стояла такая пружина, которая как бы распрямляла все неровности ткани и делала мицу ну очень круглой и большой, как аэродром. Но ходить в таком чепчике было просто верхом кретинизма, поэтому пружину сразу выбрасывали, а саму кепку замачивали в воде и придавали ей форму фашистской сплющеной фуражки, как у Гитлера, со свисающими по бокам краями и задранной тульей. В этих мицах мы очень сильно смахивали на эсэсовцев. Хенде хох! Арбайтен, рашен швайн!

Самые продвинутые модники, чтобы выглядеть поприличнее, и чтобы девушки хоть как-то клевали, всю эту форменную срань видоизменяли до неузнаваемости. Несчастную фланель ушивали до фантастически дикой узости так, что в итоге, чтобы её одеть или снять требовалась чья-нибудь помощь. Несчастный гюйс вываривался в хлорке до голубого состояния, и на нём проглаживали две забубённые стрелки. «Ну, нахрена?» – спросите вы. А чёрт его знает, вроде как модно, тренд сезона. С брюками поступали наоборот, внизу вставляли клинья офигенной ширины, и в таком виде зажигали на дискотеках. Не забывайте про эсэсовские мицы. В общем, парни были хоть куда, прибавьте к этому форменные ботинки, на подошвы которых наклеивали двухсантиметровые платформы и семисантиметровый каблук а-ля Дипапл.

Правда, у начальства обо всём этом было другое мнение. Если курсант попадался, к примеру, капитану первого ранга Строгову, кстати, постоянно находящемуся в подпитии, то тот, ни минуты не сомневаясь, прямо тут же на месте вырывал клинья из штанов, давал пять нарядов и приказывал через час доложить об исправлении недостатков. Суровый был дядька, и фамилия подходящая, но алкаш конченый.

По утрам, как все нормальные курсанты, мы просыпались в шесть часов утра от жуткого крика: «П а д ъ ё- ё- ё- ё- м!!!» Вопль должен быть как можно ужаснее, чтобы потом какой-нибудь хитрый Гуторов не сказал, что он не слышал и поэтому проспал до обеда. Надо вскочить как можно проворнее, быстренько натянуть штаны. Если на дворе не зима, то мы с «голым торсом» резво выбегали на улицу, рысью добегали до плаца, там занимались зарядкой, и бегом возвращались обратно в роту, уже взбодрённые на весь день.

Теоретически так должно было быть, на практике получалось совсем иначе. Первое время почти все бегали как дураки, но однажды я подумал: «Нахера это надо? Бегать как дебил на холоде. Еще заболею, чего доброго». Дай-ка, думаю, по дороге забегу как бы в туалет, да там и пережду это глупое взбадривание. Пусть тут ссаками воняет, зато в тепле. Сказано – сделано, сворачиваю втихаря на выходе в туалет.

Батюшки светы… там толпа, все кабинки заняты. Якобы, всем приспичило, обосрались бедняги. «Ладно! Может быть, по дороге на улицу получится увильнуть, и забиться куда-нибудь в укромный уголок». На выходе из роты распахнуты двери. «Отлично! Спрячусь за двери пока, а потом проберусь в кроватку, когда все эти простаки убегут». Да что за чёрт? За дверями толпа! За другими тоже. Что за дерьмо такое? Там еще ниже лестница на цокольный этаж, где был музвзвод и кладовки. Внизу тоже толпа. Оказалось, я не один такой умник. В итоге жалких пара десятков человек из полутора сотен, самых правильных, а по-моему просто глупцов, побежали закаливать свои тела.