Иван Ильин Россия. Путь к возрождению (сборник) читать онлайн страница 76
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя[85]>74.

Есть патриотизм, исходящий от природы и от быта, презирающий в них некий единый духовный уклад и лишь затем уходящий к проблемам всенародного размаха и глубины. Так, у Лермонтова («Отчизна»).

Люблю отчизну я, но странною любовью,
Не победит её рассудок мой!
Ни слава, купленная кровью,
Ни полный гордого доверия покой,
Ни тёмной старины заветные преданья —
Не шевелят волне отрадного мечтанья.
Но я люблю – за что, не знаю сам —
Её полей холодное молчанье,
Её лесов дремучих колыханье,
Разливы рек её, подобные морям;
Просёлочным путём люблю скакать в телеге
И, взором медленно пронзая ночи тень,
Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,
Дрожащие огни печальных деревень;
Люблю дымок спалённой жнивы,
В степи ночующий обоз,
И на холме, средь жёлтой нивы,
Чету белеющих берёз.
С отрадой, многим незнакомой,
Я вижу полное гумно,
Избу, покрытую соломой,
С резными ставнями окно;
И в праздник, вечером росистым,
Смотреть до полночи готов
На пляску с топаньем и свистом,
Под говор пьяных мужичков[86]>75.

Но есть иной патриотизм, исходящий от духовной отчизны, со кровенной и «таинственной», внемлющий «иному гласу», созерцающий «грань высокого призванья» и «окончательную цель» с тем, чтобы постигать и любить быт своего народа с этой живой, метафизической высоты. Таков граф А. К. Толстой («И. С. Аксакову»).

Судя меня довольно строго,
В моих стихах находишь ты,
Что в них торжественности много
И слишком мало простоты.
Так. В беспредельное влекома,
Душа незримый чует мир,
И я не раз под голос грома,
Быть может, строил мой псалтырь.
Но я не чужд и здешней жизни;
Служа таинственной отчизне,
Я и в пылу душевных сил
О том, что близко, не забыл.
Поверь, и мне мила природа
И быт родного нам народа;
Его стремленья я делю
И всё земное я люблю,
Все ежедневные картины,
Поля, и сёла, и равнины,
И шум колеблемых лесов,
И звон косы в лугу росистом,
И пляску с топаньем и свистом
Под говор пьяных мужичков;
В степи чумацкие ночлеги,
И рек безбережный разлив,
И скрип кочующей телеги,
И вид волнующихся нив;
Люблю я тройку удалую
И свист саней на всём бегу,
На славу кованную сбрую
И золочёную дугу;
Люблю тот край, где зимы долги,
Но где весна так молода,
Где вниз по матушке по Волге
Идут бурлацкие суда;
И все мне дороги явленья,
Тобой описанные, друг,
Твои гражданские стремленья
И честной речи трезвый звук.
Но всё, что чисто и достойно,
Что на земле сложилось стройно,
Для человека то ужель,
В тревоге вечной мирозданья,
Есть грань высокого призванья
И окончательная цель?
Нет, в каждом шорохе растенья
И в каждом трепете листа
Иное слышится значенье,
Видна иная красота!
Я в них иному гласу внемлю
И, жизнью смертною дыша,
Гляжу с любовию на землю,
Но выше просится душа;
И что её, всегда чаруя,
Зовёт и манит вдалеке,
О том поведать не могу я
На ежедневном языке.

И нет сомнения, что око, привыкшее к созерцанию непреходящего, легче обретёт вечные красоты и глубины в душе своего народа.

Итак, нет единого, для всех людей одинакового пути к родине. Один идёт из глубины инстинкта, от той священной купины>76 духовной, которая горит и не сгорает в его бессознательном; другой идёт от сознательно-духовных созерцаний, за которыми следует, радуясь и печалясь, его инстинкт. Один начинает от голоса «крови» и кончает религиозной верой; другой начинает с изучения и кончает воинским подвигом. Но все духовные пути, как бы велико ни было их различие, ведут к ней. Патриотизм у человека науки будет иной, чем у крестьянина, у священника, у художника; имея единую родину, все они будут иметь её – и инстинктом, и духом, и любовью, и всё же каждый по-своему. Но человек, духовно мёртвый, не будет иметь её совсем. Душа, религиозно-пустынная и государственно-безразличная, бесплодная в познании, мёртвая в творчестве добра, бессильная в созерцании красоты, с