Ви́дение Иваном унитарного государства, в котором власть является личной, безраздельной и неограниченной, а правитель свободен от обязанности слушать советников, было апофеозом византийского принципа императорской власти, сформулированного Агапитом, но также и головокружительным уходом в сторону от него. В его понимании царской власти воля государя не должна была встречать никакого сопротивления, ни пассивного, ни активного. Дать нежелательный совет правителю означало встать на пути Божьего орудия. Упорствовать в своем совете означало сеять смуту и даже больше: это была ересь, ибо честолюбивый советник ставил свою волю выше Божьего повеления. Таким образом, по мнению Ивана, Курбский был нечестивцем, дьяволом, узурпатором Божьего суда, клятвопреступником, еретиком.

Иван обвинил Курбского в том, что он неправомерно присвоил себе право поучать государя. «Кто поставил тебя судьей или наставником?» При поверхностном прочтении это обвинение было не более чем упреком Курбскому в высокомерии. Однако на самом деле в нем раскрывалась основная предпосылка Ивана о природе общего блага. Он считал, что между правителем и подданным существует пропасть, которую ни один подданный переступать не должен. Иван не верил ни в политическое сообщество, в котором лидеры разного статуса и их подданные преследуют общую цель, ни в христианское сообщество, в котором, несмотря на различия в земном положении, все равны перед Богом. Конечно, даже такой могущественный правитель, как он, не рискнул отвергнуть общность всех христиан. Он признавался Курбскому:

Но даже в этот Судный день царь отличал себя от своих подданных. Он должен был отвечать не только за свои собственные грехи, но и «за грехи моих подданных, совершенные из-за моей неосмотрительности» [Лурье, Рыков 1979: 149]. В понимании Ивана положение царя предполагало ответственность за чужие грехи, и поэтому в земной жизни правитель должен прежде всего проявлять бдительность и строгость, то есть наказывать злоумышленников, особенно предателей. Страшное бремя земного суда ложилось на одинокие плечи правителя: Иван не мог следовать воле своих советников, поскольку его теория хорошего правления исключала какую-либо зависимость от других.

Самым тяжким обвинением Ивана в адрес Курбского было предательство или измена. Курбский якобы предал свою клятву верности царю, отказавшись повиноваться; он предал свою страну, оставив ее ради службы у иностранных государей; он предал Христа и Церковь, отвергнув божественное повеление повиноваться законной власти. «Об антихристе мы знаем, – писал царь, – это вы, замышляющие зло против Божьей церкви, поступаете подобно ему» [Лурье, Рыков 1979: 156]. Это обвинение в измене, в котором смешивались личное, национальное и религиозное предательство, логически вытекало из теории правления Ивана, согласно которой царь лично управлял московским царством, наказывая своих подданных во имя Божье. После Ивана слово «измена» приобрело в русском языке несокрушимую силу, намного превосходящую лингвистическую нагруженность слова «treason», скажем, в английском языке XVIII века. После Ивана в русской политической семиотике царское величие навсегда стало ассоциироваться с террором, а инакомыслие – с предательством веры.