В некотором противоречии с такой установкой Президиум Верховного Совета СССР объявил 14 июня 1946 г. амнистию «участникам белых движений», открыв им возможность возвращения на родину. Зачем коммунистическая власть заманивала к себе столь ненадежную и подозрительную, с ее точки зрения, публику, как эмигранты, – еще не разгаданная тайна. Но она заманивала. Возможно, в обескровленной стране остро встали вопросы демографии и недостатка специалистов. Так как главным центром эмиграции был Париж, туда вскоре были посланы агитировать за возвращение, в числе других, архиепископ Рязанский и Касимовский Димитрий (Градусов), писатели Илья Эренбург и Константин Симонов, последний с женой, актрисой Валентиной Серовой. На одном из обедов, где Симонов расхваливал СССР (по рассказам, присутствовали Бунин, Ремизов, Борис Зайцев, Адамович и еще с десяток человек), Серова улучила момент, когда муж вышел, и тихо произнесла: «Не верьте ни одному слову». Она была женщина без тормозов и по возвращении домой, можно не сомневаться, рассказала друзьям немало новостей о парижской эмигрантской жизни, а в писательско-богемной среде запретные сведения всегда расходились мгновенно.

Между 1946 и 1949 гг. только из Франции на родину вернулось не менее десяти тысяч человек. Ехали и из других стран. Наталья Ильина (покинувшая Шанхай) часто вспоминала, как незнакомый мужчина на вокзале в Омске, узнав, что она из эшелона «возвращенцев», сказал: «Не бойся, барышня! В своем отечестве не пропадешь». В ее случае он оказался прав, но многие угодили в лагеря – редко сразу, чаще через два-три года Большинство, конечно, избежало этой участи, но почти все попали в ужасные бытовые условия. Но странно устроена жизнь: имплантация «возвращенцев» в советскую почву, такая мучительная для них самих, стала подарком судьбы для многих людей из их нового окружения, особенно в провинции. Люди из другого мира, но при этом русские, порождали в их головах как минимум классическую «сшибку», по Павлову, а еще чаще становились живым подтверждением того, о чем они уже давно догадывались.

Советская власть, от большого ума, сама позаботилась об этом. Чувствуя, что «возвращенцы» заражены чуждым духом, она не допускала их, за редкими исключениями, в столицы, и без того зараженные инакомыслием, а расселила по городам периферии. Чем удачно повысила тамошний уровень скепсиса и свободомыслия. Недавно умерший Василий Аксенов рассказывал, что он не стал бы тем, кем он стал, если бы в послевоенной Казани не поселили джазовых музыкантов из Харбина.

А реэмигранты все прибывали. Возвратились и получили кафедры епископ Иоанн (Лавриненко) из Чехословакии (в 1945 г.), епископ Алексий (Пантелеев) из США (в 1946 г.), митрополит Вениамин (Федченков) из США (в 1947 г.), епископ – бывший – Сан-Францисский и Калифорнийский Антоний (Васильев) из США (в 1952 г.), митрополит Серафим (Лукьянов) из Франции (в 1954 г.). Только из Китая в послевоенные годы вернулись: митрополит Нестор (Анисимов), архиепископ Виктор (Святин), архиепископ Ювеналий (Килин), архиепископ Никандр (Викторов), архиепископ Дмитрий (Вознесенский), архимандрит Гавриил (Огородников)[31]. Не говоря уже об архиереях и священнослужителях не столь высокого уровня. Кое-кто из них, правда, оплатил свою доверчивость годами заключения, но не надо думать, что те, кого сия чаша миновала (а их было все же большинство), вели себя на родине как овечки.

На СССР тех лет (да и никаких лет) нельзя смотреть как на единообразно устроенный мир. В одном и том же 1950 г. здесь с почетом принимают прибывшего из Аргентины скульптора Степана Эрьзю и упекают в северные лагеря философа Льва Карсавина, уже десять лет как не эмигранта, а скромного профессора каунасского Художественного института. Эрьзю награждают орденом, Карсавин умирает на нарах. Найти здесь логику трудно.