Начнем с тридцатых. К тому времени после Гражданской войны прошли всего лишь годы, большой исход из страны закончился только в 1922-м, раны разрыва с друзьями и родичами были еще свежи, а так как переписка с ними не возбранялась (кстати, официально переписка с заграницей не была запрещена никогда), в 1930-е множество людей продолжали переписываться и даже получать посылки, как они привыкли это делать в 1920-е. Конечно, к концу десятилетия благоразумие почти победило опасную привычку, но полностью изжита она не была. Филокартисты подтвердят, что довоенные открытки с видами Парижа, Праги, Шанхая или Белграда сплошь и рядом представляют собой послания близким на родину. Вернувшийся в 1960 г. В. Б. Сосинский-Семихат рассказывал, как вплоть до занятия немцами Парижа он переписывался из Франции с родителями, жившими в Таганроге, причем, если мачеха хотела сообщить ему какую-то «опасную» новость, она писала вдвое мельче обычного. Исследователь доберется когда-нибудь до статистики советской почты и будет, думаю, удивлен объемом корреспонденции, несмотря ни на что пересекавшей границу в обоих направлениях.

Чем страшнее становилось построение социализма в отдельно взятой стране, тем более жгучий интерес вызывали счастливцы, сумевшие из нее ускользнуть. Был целый ряд каналов, по которым щекочущие воображение струйки информации проникали в СССР. Советский агитпроп, особенно в тридцатые годы, почему-то считал необходимым неустанно разоблачать эмиграцию, а пишущая братия откликалась на запрос с громадным энтузиазмом – все интереснее, чем писать о коллективизации. Большими тиражами выходили книжонки на эту тему, например: Б. Полевой «По ту сторону китайской границы» (1930), Р. Кудрявцев «Белогвардейцы за границей» (1932), Е. Михайлов «Белогвардейцы – поджигатели войны» (1933). Не какие-нибудь слабаки, войну поджечь могут! В сборнике Мих. Кольцова «Поразительные встречи» (1936) обличению белой эмиграции было посвящено сразу несколько очерков («В норе у зверя», «Убийца президента» и др.). Карикатуры на эмигрантов постоянно появлялись в «Крокодиле».

Совсем не бездарные писатели, допущенные в зарубежные поездки, отрабатывали доверие предсказуемым образом. Хороший пример – Лев Никулин с его статьями «Ордена обеспечены», «Белая смена», «Разговор с мертвецами», ««Независимые» мыслители», «Окаянные денечки», «Случай в Линдау»[27] – их у него десятки. Это целый пласт фельетонистики, пока совершенно не изученный под данным углом зрения.

Для тех, кто умел читать, подобная писанина содержала массу информации, достаточно прочесть опус Ильфа и Петрова «Россия-Го» (1934). Продираясь сквозь несмешное ерничество, пытливый читатель узнавал, что в Париже выходят две соперничающие на идейной почве русские газеты – «Последние новости» и «Возрождение»; что Бунин получил Нобелевскую премию и ее денежный размер – 800 тыс. франков; что эмигрантов раздирают партийные противоречия, они тоскуют по родине, устраивают лекции, собираются землячествами, вступают в тяжбы по поводу законности воинских званий, полученных в Гражданскую войну, – а значит, заняты не только выживанием. Приводился – разумеется, с хихиканьем – эмигрантский прогноз: большевики неизбежно свергнут себя сами, Совдепия через эволюцию придет к контрреволюции. Прогноз, как мы теперь знаем, оказавшийся полностью верным. Как и рассчитанный на взрыв веселого смеха вывод об эмигрантах: «Пронесли сквозь бури и испытания все, что полагается проносить. Устояли».

Тема зарубежной, параллельной России присутствовала в 1930-е гг. не только в периодике. Она представлена и более долговечными жанрами. Об этом говорит «Список благодеяний» Юрия Олеши (1931), «Спекторский» (1931) Бориса Пастернака, «Evgenia Ivanovna» (1938) Леонида Леонова, а если добавить сюда писателей второго и следующих рядов, таких произведений в 1930-е гг. наберется немало. У Пастернака возникает образ яркой литературной звезды, порожденной эмиграцией