.

Д. С. Лихачев напоминает: «Все восточные сюжеты, которые есть в древней русской литературе, пришли к нам с Юга через греческое посредство или с Запада. Культурные связи с Востоком были крайне ограниченны, и только с XVI в. появляются восточные мотивы в нашем орнаменте»[42]. Мы, возможно, и рады бы быть не-Европой, но не получается. Россия слишком увязла в Европе, а Европа – в России.

Исследователи по-разному относятся к периоду XIV–XV вв. в отечественной истории. Для одних это время «собирания русских земель», для других – эпоха заката вечевой демократии и «старинных вольностей», пора возвышения авторитарной Москвы и удушения городов-республик Новгорода, Вятки и Пскова. Повелось даже считать, что послеордынская Русь – свирепое гарнизонное государство. Но вот что пишет знаток этой эпохи, историк Александр Янов: «Москва вышла из-под ига страной во многих смыслах более продвинутой, чем ее западные соседи. Эта «наследница Золотой Орды» первой в Европе поставила на повестку дня главный вопрос позднего Средневековья – церковную реформацию… Московский великий князь, как и монархи Дании, Швеции и Англии, опекал еретиков-реформаторов: всем им нужно было отнять земли у монастырей. Но в отличие от монархов Запада, Иван III не преследовал противящихся этому! В его царстве цвела терпимость»[43].

Будь в Москве «гарнизонное государство», стремились ли бы в нее люди извне? Это было бы подобно массовому бегству из стран Запада в СССР. Литва конца XV в. пребывала в расцвете, но из нее бежали, рискуя жизнью, в Москву. Кто требовал выдачи «отъездчиков», кто – совсем как брежневские власти – называл их изменниками («зрадцами»)? Литовцы. А кто защищал право человека выбирать страну проживания? Москвичи. «Москва твердо стояла за гражданские права! – пишет Янов. – Раз беглец не учинил «шкоды», не сбежал от уголовного суда или от долгов, он для нее политический эмигрант. Принципиально и даже с либеральным пафосом настаивала она на праве личного выбора».

Москва и Литва поменялись ролями позже, в царствование Ивана Грозного, продолжает А. Л. Янов. Теперь Москва заявляет, что «во всей вселенной, кто беглеца приймает, тот с ним вместе неправ живет». А король Сигизмунд разъясняет царю Ивану, что «таковых людей, которые отчизны оставили, от зловоленья и кровопролитья горла свои уносят», выдавать нельзя. (Тут налицо некоторое упрощение: из Литовской Руси перебегали в Русь Московскую и при Иване Грозном, особенно в 1569–1584 гг., после Люблинской унии и с началом полонизации в западнорусских землях, когда католичество усилило свой напор на православие.)

Известный эмигрантский богослов А. В. Карташев утверждал, что русский народ не случайно назвал свою страну Святой Русью. «По всем признакам, это многозначительное самоопределение… низового, массового, стихийного происхождения, – писал он, поясняя: – Ни одна из христианских наций не вняла самому существенному призыву церкви именно к святости, свойству Божественному», лишь Россия «дерзнула на сверхгордый эпитет и отдала этому неземному идеалу свое сердце». Поразительно, если вдуматься. Не «добрая старая» (как Англия), не «прекрасная» (как Франция), не «сладостная» (как Италия), не «превыше всего» (как Германия), а «святая». Ряд авторов, включая известного математика и православного мыслителя Виктора Тростникова, считают, что этот идеал был достигнут, что Святая Русь, признававшая веру и служение Правде Божьей своим главным делом и главным отличием от других народов, была духовно-социальной реальностью.

Это была историческая вершина русской религиозности. Ее носители не считали слишком важными успехи в хозяйственной сфере или в соперничестве с другими государствами (если только речь не шла о спасении единоверцев).