Россия оказалась в сложнейшей ситуации – нельзя прибегнуть к открытому военному вмешательству, но нельзя и оставаться глухой к призывам мятежных русскоязычных регионов о помощи и принятии их в состав РФ в условиях фактической гражданской войны, жертвами которой все больше становится мирное население Юго-Востока. Этим двойственным императивом (или, точнее, запретом) объясняются и некоторые паузы в официальных декларациях, и сдержанное отношение президента и его окружения к объявленным референдумам, выразившееся в рекомендации В.В. Путина отложить их. Но поздно: стремление Донецка и Луганска к отделению от Киева приобрело необратимый импульс; быстро созданные новые региональные структуры власти ни в коем случае не хотят возвращаться под контроль центральной власти, особенно после начала кровопролитных боев – в этом случае речь пошла бы уже не только о потере завоеванных позиций, но и о жестких персональных (причем масштабных) репрессиях. Этот пункт останется ключевым и в любых переговорных процессах, если начнется реальный поиск компромисса и наименее болезненного выхода из создавшейся ситуации.

Запад и прежде всего США, получившие с отходом Крыма к России больнейший щелчок по носу в глобальной геополитической игре, стали искать возможности «реванша за Крым» любой ценой (исключая, конечно, прямое военное столкновение с Россией). Однако западная политика попала в ловушку собственных противоречий: ее официальные представители несколько месяцев подряд обвиняли Россию во вмешательстве в украинский кризис, а после провозглашения независимых республик в Луганской и Донецкой областях оказались вынужденными просить Россию о вмешательстве, дабы предотвратить их окончательную суверенизацию, а затем разоружить. И получилось, что санкции в отношении России приобрели характер чисто конъюнктурного давления, лишившись даже мизерной морально-правовой базы. В чем-то положение Запада и России оказалось схожим: продолжать санкции против России нелогично, поскольку внутриукраинский конфликт окончательно и бесповоротно принял характер кровавой гражданской войны, но отменить их – значит признать их бессмысленность. Парадоксальность положения России заключается еще и в том, что если бы она действительно могла сейчас обратить вспять процесс суверенизации юго-восточных областей Украины и преуспела бы в этом, недруги обвинили бы ее, что она из имперских и антиукраинских побуждений не сделала этого раньше («ведь могла же»!).

Трудно вместе с тем отделаться от ощущения, что руководство РФ совершило одну большую ошибку – оно недостаточно четко и громко обозначило свою позицию нежелания и неготовности способствовать разделу Украины после Крыма и тем более так или иначе поощрять сепаратистские движения на Юго-Востоке страны. Особой необходимостью было объявить отказ принять в состав Российской Федерации любые новые украинские области, возжелавшие отделиться от Киева.

Проще говоря, жизненно важно было сказать:

1. Воссоединение Крыма с Россией – исправление собственной российской ошибки (Россия – правопреемница СССР), совершенной 60 лет назад и нарушившей многовековую историческую традицию русского (а никак не украинского) освоения Крыма, присоединения его к России и превращения в форпост на Черном море ценой русской (а никак не украинской) крови. В Крымской войне 1853–1856 гг. Россия, потерпев поражение, отдала Молдавскому княжеству часть Южной Бессарабии, а Турции (которую поддерживали Англия и Франция) Карс – но не Крым!

2. Все это имело бы чисто историческое значение, если бы не волеизъявление населения Крыма (где 2/3 – русские) о выходе из состава Украины и вхождении в Российскую Федерацию. Это волеизъявление было однозначным, ясным и почти единогласным.