. В начале 1806 г. он подал императору официальное «мнение», в котором заявлял, что «в настоящем положении польза России требует, чтобы кабинет наш не пренебрег никаких средств, достоинству Е[го] И[мператорского] В[еличесст]ва соответствующих, сблизиться с Франциею». Того же мнения придерживался и сам князь: «Сохранение мира и всеобщего спокойствия Европы с самого начала 1801 года было всегдашним и постоянным предметом попечения российского двора. Для достижения сей главной политической цели надлежало возобновить прежнее доброе согласие, существовавшее в сношениях между Россиею и Франциею до времени революции, и для пользы общего дела надлежало пожертвовать всеми другими уважениями» [44, с. 217; 49, с. 200].

Долгоруков же обещал Пруссии помощь в случае, если та решится воевать с Наполеоном [30, с. 233]. Строганов, так же как и его конфидент князь Адам, был раздражен, считал Долгорукова виновным во всех бедах, а деятельность его не только бесполезной, но и вредной.

Долгоруков же, должно быть, искренне верил в благотворность и необходимость своих действий. Он внушал юному царю: «Вы единственный, государь, кто имеет возможность, средства и желание спасти Европу; но имея дело с деятельным врагом, ему противопоставляют такую же активность, чтобы быть уверенным в победе над ним» [35, с. 93–94]7.

После Аустерлица, вопреки общей убежденности в невозможности продолжить войну, Долгоруков не отказался от своей риторики: «Вы единственный среди государей Европы, кто своей властью и всеобщим доверием, которое внушает Ваш образ действий и Ваша решимость, может еще его (Наполеона. – А. Г.) остановить <…> Вы можете еще одержать победу в этом прекрасном деле, защитником которого Вы объявили себя в глазах всей Европы и которым Вы удостоились всеобщего поклонения» [35, с. 32]8.

За этими словами – целая стройная концепция. Александр должен стать спасителем Европы. Такая роль – нечто существенно отличное от «арбитра мира», которым видел русского императора Чарторижский и его окружение. Гению Наполеона должен быть противопоставлен не миротворец, не верховный судья мирного европейского порядка (на эту роль претендовал сам Бонапарт), а мессия9.

Как-то в присутствии государя Долгоруков заявил Чарторижскому: «Вы рассуждаете, милостивый государь, как польский князь, а я рассуждаю, как русский» [35, с. 11].

Чарторижский действительно был поляком, и этого было достаточно для обвинений. По меткому замечанию А.Л. Зорина, поляки «воспринимались как пятая колонна внутри империи» [17, с. 165]. Ф.Ф. Вигель писал: «Князь Адам Чарторижский <…> сделался всем ненавистен. В средних классах называли его прямо изменником, а тайная радость его при виде неблагоприятных для нас событий не избежала также от глаз высшей публики» [8, с. 404–405]. Чарторижский признавался в мемуарах: «Русские воображали себе, что я тайно сочувствую Франции» [54, p. 351]. «Изменнический» мотив дискредитации оппонентов окажется значимым и в дальнейшем.

Во время военных действий 1806–1807 гг. возобладала одна модель – «спасение», в данном случае спасение Европы. Борьба за влияние переносится в главную квартиру армии и касается в основном военных дел. Так или иначе, к моменту заключения Тильзитского мира, когда противоборство придворных вернулось от бивуаков в дворцовые залы, лица при дворе сменились10.

Место при особе императора занял новый потенциальный вершитель судеб империи – М.М. Сперанский. «Новый фаворит, – замечает А.Л. Зорин, – лишь заполнил функциональную нишу, возникшую с уходом с государственной арены членов Негласного комитета, и прежде всего Чарторижского» [17, с. 215]. Собственно, и сам Сперанский отмечал подобную преемственность в известном Пермском письме Александру I: «В существе своем он (план государственного преобразования. –