Но в нулевые годы страна вновь вспомнила о наличии дальневосточных территорий. Активно властное воздействие обрушилось на регион, создав новый поворот сюжета. Начали осваивать, как и в предыдущие периоды, «пустое пространство», а натолкнулись на заполненное. Такая неожиданная «заполненность» региона и была осмыслена как внутренняяугроза, что вызвало ответные действия центральной власти, и заставила защищаться дальневосточную периферию. Такое неожиданное для обеих сторон столкновение породило новый миф о «тотальной коррупции», «чиновном беспределе» в регионе.

Проблема «тотальной коррумпированности» Дальнего Востока всплыла недавно. В качестве имманентной характеристики она начинает фигурировать с 2006–2007 гг. Ее предшественник – миф о «преступном мире» Дальнего Востока, наследнике ГУЛАГа и «планеты Колыма» – имел совершенно иной смысл и функцию. Он отражал эпоху борьбы криминальных и государственных силовых предпринимателей за контроль над бизнес-сетями. Победа региональной власти фиксировалась как победа над преступностью. Сама же коррумпированность дальневосточных чиновников не особенно беспокоила федеральные власти. Борьба с коррупцией, как показал Г. Мюрдаль, всегда выступала наиболее эффективным инструментом силового взаимодействия «внутри» государства или с «несистемными элементами» политической структуры (10, с. 97–103). Но раз такая потребность борьбы с коррупцией ощущается высшими должностными лицами государства, значит есть или мнится некая значимая угроза. В чем же она?

Государство ощутило потребность создать на Дальнем Востоке альтернативный рынок энергоресурсов. Не вдаваясь в спекуляции на тему насколько серьезным было это стремление, отметим, что оно привело к интенсификации финансирования «региональных проектов», связанных с транзитными возможностями дальневосточных территорий: трубопроводы и железная дорога, портовые мощности, автодороги и терминалы – все это стало из «планов» переходить в реализуемые проекты. Но восторгов спасаемого региона это не вызвало. Причин здесь несколько. Во-первых, дальний Другой (государство, центр), символически легитимизирующий регион, но не проявляющий к нему особого внимания внезапно оказался ближним Другим. У этого универсального легитиматора, ближнего Другого на Дальнем Востоке оказались интересы, никак не связанные, во всяком случае, не связанные напрямую с инте-ресами жителей. Более того, для их реализации необходимо было «отвлекать» существенные ресурсы (строительные мощности, транспорт, людей и т.д.) от деятельности, которая «кормит» Дальний Восток. Чем масштабнее оказывались проекты, тем труднее было поддерживать уже сложившуюся инфраструктуру. Но даже не это оказалось самым трудным. В конце концов, из центра шел тот же самый ресурс, который мог быть использован. Вокруг него тоже стали формироваться сети, перераспределяющие этот ресурс в интересах существенно большего круга акторов.

Дело в том, что «возвращение России на Дальний Восток» несло с собой не только увеличение финансирования федеральных проектов, но и прекращение «льготного» правового режима, прежде всего таможенного, который никогда не был введен де-юре, но существовал фактически. Руководство экономикой региона все 90-е годы полностью лежало на его формальном и неформальном лидерах, которые создавали альянс. Неформальный лидер руководил «внутренней политикой» и экономикой субъекта Федерации, а формальный – вел диалог с центром и сообщал экономической системе региона необходимый уровень легальности. Вполне понятно, что как «стационарный бандит» (по модели М. Олсона) такой индивидуальный или коллективный глава был заинтересован в росте доходности «своего» бизнеса, а неформальный – прежде всего в «неформальном налогообложении», в неформальных выплатах, поскольку формальные выплаты подлежали «переделу» с центральным бюджетом, доля которого год от года увеличивалась. Соответственно, формальные выплаты снижались, и это вполне допускалось властями предержащими.