. И в добавление к эндогенному – уже упомянутой РПЦ – он называет второй и единственно возможный для России экзогенный источник легитимности, на его взгляд, безусловно выигрывающий с колоссальным отрывом «в соревновании за титул наиболее востребованного постсоветскими государствами (впрочем, не только ими)»9. Это Запад. Церковь и Запад, мотивирует Каспэ, являются взаимно комплементарными, а Россия и Запад – «от одного христианского корня». И даже существующие между ними конфессиональные различия не являются препятствием непреодолимой силы к выработке и реализации программы российского нациестроительства.

В понимании С.И. Каспэ, профессора Высшей школы экономики, имеющей статус национального исследовательского университета, кроме Запада больше никто не в состоянии победно участвовать в соревновании за роль ценностного центра притяжения. Ни российская полития – по причине «скудости и ущербности ценностного “ресурсного пакета” самой России»10, ни исламский мир, выбор которого в качестве ориентира в современных условиях означает «выбрать войну»11. Поэтому политолог предлагает считать единственно оптимистическим сценарием будущего России «ее превращение в субцентр империи Запада – в большинстве отношений автономный, в пределах своего домена полномочный, но все же субцентр»12.

Политологи А. Верховский и Э. Паин более критично относятся к концепции культурного этнонационализма Русской православной церкви, в принципе оценивая в стратегической перспективе «особый путь» цивилизационного национализма как «безусловно тупиковый, противоречащий глобальным тенденциям мирового развития, мешающий модернизации социальных институтов и тем самым подрывающий саму надежду России на достойное место в будущем мировом порядке»13. К тому же, как отмечают исследователи, в концепции РПЦ представителям ислама, буддизма и иудаизма (в их наиболее распространенных формах и исключая оппозиционные религиозные меньшинства) предлагается роль младших партнеров. Констатируя этот факт, к сожалению, ученые этим и ограничиваются, не углубляясь в деликатную сферу межконфессиональных отношений и предоставляя читателю самостоятельно разобраться с вопросом, а желают ли сами носители неправославных идентичностей в России соглашаться с той ролью, которую им отводит группа нациестроителей из Московской Патриархии. Что ж, будем разбираться.

В многочисленной литературе, посвященной исламскому возрождению в современной России, часто отмечается, что наряду с оформлением соответствующей исламской инфраструктуры в стране очевидно происходит «пробуждение мусульманской идентичности, давшей исследователям основания говорить о мусульманском сообществе»14. И уже вряд ли становится возможным игнорировать достижение ею тех референтных позиций, которые способствуют членам мусульманского коллектива в избавлении от комплекса младших братьев. Подобные суждения все чаще выносятся в публичный дискурс социальными агентами «воображаемого сообщества» (Б. Андерсон) российских мусульман – той его частью, которая, действуя в социальном пространстве, состоящем, по П. Бурдьё, из ансамбля полей, в том числе религиозного и политического, может занимать в нем несколько позиций одновременно15. Мы имеем в виду тот случай, когда акторы религиозной власти в зависимости от объемов конвертируемых капиталов религиозного поля занимают более или менее выгодные позиции в поле политическом.

Идентифицируя себя с русским государством и российской цивилизационной общностью, российские мусульмане16 веками «сохраняли и свою исламскую идентификацию, позволяющую обрести культурно-религиозную индивидуальность в инокультурной (русской) и инорелигиозной среде»