Мандат, который выдал Симонс Шлезингеру, был таким же обширным, как и неопределенным. ««Посмотрите, что сможете там сделать», – фактически сказал министр иностранных дел. Такого рода инструкции свидетельствуют, насколько изменчивой и неясной была в то время обстановка. Поддержание международных отношений в такой ситуации – вещь особенно возбуждающая и оправдывающая себя. Появилась возможность (редкая в наш век массовых коммуникаций, который превращает послов в величественных мальчиков-посыльных) для инициативы, проявления искусства ведения переговоров, воображения и всех прочих атрибутов дипломатического таланта государственного деятеля. Мы оказались в незащищенной и ответственной позиции и зависели от собственной изобретательности. До известной степени (оглядываясь назад на этот период) я считаю его самым счастливым и наиболее плодотворным в моей жизни.

В ретроспективе наши переговоры в январе и феврале 1921 года носили даже какой-то пикантный оттенок из-за того факта, что в то же время Центральную Германию сотрясало коммунистическое восстание, которое, как мы были убеждены, активно поддерживалось советской комиссией в Берлине. Правда, эта пикантность ощущалась только в ретроспективе, потому что восстания марта 1921 года были подавлены. В то время требовалось большое самообладание, чтобы вести переговоры с людьми, разжигавшими пожар, как это было, до самой крыши над нашими головами. Все мы какое-то время просто молчаливо надеялись на разгром восстания, который заставил бы советское правительство быть более сговорчивым.

Переговоры в Москве, которые вели Шлезингер и я, а с советской стороны Копп и Якубович, завершились составлением протокола, содержавшего предлагаемое соглашение, которое в случае принятия позволило бы обеим странам сделать важный шаг на пути к установлению полных и нормальных политических и экономических отношений. Как раз в это время Советское государство сотрясал суровый кризис, описывавшийся выше, и Берлин не проявил интереса к заключению предлагавшегося соглашения. Но режим в Кремле выдержал эту бурю, и сразу же после подавления Кронштадтского восстания и провозглашения НЭПа в Берлине пробудился интерес к тому, чего мы со Шлезингером достигли в Москве. В последние дни марта Симонс дал указания Берендту не допустить, чтобы переговоры с представителями Советской России вдруг были прерваны. Еще один мощный импульс к определенному соглашению с советским правительством был сообщен тем фактом, что переговоры с представителями Советской России также и в то же время проходили и в Лондоне. Наконец, 6 мая 1921 года соглашение было подписано.

Это временное соглашение, касавшееся «расширения сферы деятельности совместных делегаций по оказанию помощи военнопленным», фактически превратило учреждения, которые возглавляли Копп и я, в политические и консульские миссии, поручив им защиту всех своих соотечественников в содержащей их стране и передав им ряд консульских функций. На глав этих миссий (плюс семь членов делегаций) распространялись дипломатические привилегии и иммунитет. Они должны были быть аккредитованы при министерстве иностранных дел страны, содержащей военнопленных, а торговые представители, которые придавались этим миссиям, получали полномочия напрямую сотрудничать с другими правительственными учреждениями.

Ряд условий этого соглашения отражали аномальную природу того времени и Советского государства. Статья 4, разрешавшая германской миссии ввозить строго ограниченное количество продовольствия для своего пользования, – это не только отклик на развал российской продовольственной базы, но и также отражение неограниченных возможностей, которые таили операции на черном рынке. Статья 8 гарантировала немецким бизнесменам, приезжающим в Советскую Россию, что любая собственность, которую они привозят с собой или приобретают законным путем, обладает неприкосновенностью. В статье 15 оба правительства обещали, что их представители воздержатся от какой-либо агитации и пропаганды против правительства или государственных институтов принимающей страны. Очень важным было предложение в статье 1, в котором германское правительство заявляло, что оно не признает никакого иного учреждения в качестве представителя Российского государства в Германии; это было равнозначно торжественному подтверждению де-юре признания, которое имперское германское правительство уже официально предоставило ленинскому государству согласно Брест-Литовскому договору.