Раз уж мы начали говорить про семидесятые-восьмидесятые – конечно, это была культурная война. Советский Союз распался не из-за изменившихся цен на нефть и не из-за того, что какие-то шпионы подвели Раису Горбачеву к тому, чтобы под ее воздействием президент развалил Союз. И не из-за того, что Запад влиял на Ельцина. Да, эти персоны сыграли свою роль, но она была не определяющей. Страну развалили джинсы, кока-кола, пиво в банках, жвачка и рок-музыка.

Степанов: «Мерседес».

Бояков: «Мерседесы» – разве что на уровне дизайна. Русские моторы неплохо работают.

Акимов: Джинсы?

Бояков: Соглашусь: с джинсами как с символом западной культуры – беда. И, кстати, она продолжается по сей день. Это наше самое слабое место.

У нас существует убеждение, что главное – экономика, жилье, продовольствие, военная мощь, международная политика, причем каждой сфере соответствует свой суверенитет. Все эти суверенитеты у нас есть, но нет суверенитета символического, семиотического, культурного. Мы бесконечно слушаем западные мелодии. Даже когда песня исполняется на русском языке, ее строй, образ, структура – западные. Мы воспроизводим в фильмах про Великую Отечественную войну чуждые стереотипы: герои словно из голливудских фильмов, у них соответствующие голливудским стандартам поведенческие паттерны.

Америка – великая нация, и Голливуд – великая культура, никто не спорит. Западный протестантизм – потрясающий культурный феномен, создавший атлантическую цивилизацию, понастроившую корабли и захватившую весь мир. Но мы не морская цивилизация – мы цивилизация реки, ландшафта, бесконечной земли невероятной красоты. И этой красоте соответствует наша музыка, наш исконный русский сценарий, который выражен в каких-то корневых вещах. Мы просто его потеряли, и с этим надо разбираться.

Степанов: У советских историков были исследования про города допетровской эпохи – про так называемый русский ландшафтный живописный город. Они отмечали, что одной из особенностей более чем двухсот пятидесяти городов, построенных в XVII веке, было то, что они обязательно располагались вдоль рек. А дороги были не важны.

Бояков: Так реки и были дорогами… Не просто вдоль рек, а в устье, с Кремлем на стрелке. Как стоит Москва? С одной стороны Яуза впадает в Москву-реку. С другой была Неглинка – она впадала там, где стоит храм Христа Спасителя. Представьте: невероятный холм, с двух сторон – две реки, а третья делает петлю с островом, образуя Замоскворечье. Как же это красиво! Русский народный православный фэншуй.

Степанов: Эти города были названы историками ландшафтными, потому что у них было совершенно другое по сравнению с европейскими поселениями устройство. Европейский город – это такое выровненное пространство, отделенное стеной. Русский живописный город всегда распластанный, вписанный в ландшафт.

Бояков: И в этом городе неизбежно возникает другая музыка, другая сказка. Просто другая линия: ты не утыкаешься в тротуар или в каменный дворец, даже очень красивый, а всегда находишься в диалоге с небом, облаками, очередным холмом, за которым открывается другой холм. И попадаешь в абсолютно медитативное пространство русского путешествия – когда едешь, например, по Ополью, из Владимира в Переславль.

Этот ландшафт – самое волшебное, что я видел в жизни. Я не променяю его ни на какие Гималаи, прелести Тибета, африканские и латиноамериканские картинки. На это чудо отзываются вся душа, сердце, кровь, кожа.

Вижу, что к моему восприятию подключаются дети. Мы с женой действуем на них своими восторгами, остановками и фотографированием пейзажей, церквушек, стоящих иногда близко, иногда вдалеке. Они начинают понимать и чувствовать родное пространство. И тогда я начинаю верить в Россию и надеяться, что мои дети, которые выросли в доме, где есть икона и молитва за столом, молельная комната, ночной пасхальный праздник и следующая за ним светлая Пасхальная неделя, удержат в себе эту Россию и уже никогда ее не потеряют. И не совершат тех ошибок, которые в жизни сделал я.