По «ревизии» 1857 г. в России числилось около 103 тыс. дворян-помещиков. Включая семьи, в дворянском сословии состояли 887 тыс. человек, т.е. на 64 человека населения приходился 1 из дворянского сословия (1,6%). Дворяне владели имениями, где жили около 22 млн крепостных крестьян. Владение крепостными душами было монополией потомственного дворянства. Число «посессионных» крестьян, приписанных к фабрикам и заводам, принадлежащим купцам и фабрикантам недворянского звания, было невелико.
Из общего числа дворян 41% был «мелкопоместным». Им принадлежало 3% крепостных крестьян, в среднем по 16-18 душ на имение. 34% помещиков имели в среднем по 100 крепостных душ на имение. Это уже давало возможность вполне зажиточной жизни, но все же далекой от той роскоши, которая видится порой западным наблюдателям. Дворянская «мелкота» в своей жизненной обстановке мало отличалась от крестьян. Но тем более ценила свое «столбовое дворянство» и усиленной эксплуатацией немногих подданных пыталась сохранить положение «господ», т.е. возможность жить, не занимаясь физическим трудом. Часть «мелкопоместных» поступала на государственную службу или занимала второстепенные должности по выборам дворянских обществ, некоторые неудачники попадали в положение приживальщиков у богатых соседей.
На другом конце спектра примерно 1% дворян-помещиков в 1857 г. владел 30% крепостных, в среднем по 4500 душ на имение, а еще 2% владели 15% крепостных, в среднем по 1300 душ на имение. Этот высший слой русского дворянства пережил свой «золотой век» во второй половине XVIII столетия. Время «дворянской царицы» Екатерины II было временем расцвета дворянской культуры и наибольшего развития социальных привилегий «благородного сословия». В культурном отношении время это характеризуется господством французского влияния. Русские аристократы вместе с матушкой царицей увлекались французской просветительской литературой, которую, впрочем, усваивали поверхностно. Из петровского служилого дворянина начала XVIII в. к концу века выработался «дворянин-философ, масон и вольтерьянец»>2. Аристократы конца века, уступая чужому культурному влиянию и поверхностно усваивая принципы французской просветительской философии, теряли связь с русской, особенно крестьянской, средой. Они смотрели на «варварскую» крестьянскую массу так, как американские плантаторы смотрели на негров, – исключительно как на объект хозяйственной эксплуатации и источник извлечения доходов для устройства «цивилизованной» жизни. Ключевский так характеризует русского «вольтерьянца»:
«Все усвоенные им манеры, привычки, вкусы, симпатии, самый язык – все было чужое, привозное, а дома у него не было никаких живых органических связей с окружающим. Чужой между своими, он старался стать своим между чужими, был в европейском обществе каким-то приемышем. В Европе на него смотрели как на переодетого татарина, а дома видели в нем родившегося в России француза. Чужие слова и идеи избавляли образованное русское общество от необходимости размышлять, как даровой крепостной труд избавлял его от необходимости работать»>3.
Фасад дворянской культуры конца XVIII в. не был лишен красоты и импозантности. Богатство и пышность императорского двора находили свое отражение в быту аристократии: роскошные дворцы, парки и сады с оранжереями, свои театры, оркестры, хоры, свои живописцы украшали и услаждали жизнь высшего слоя русской аристократии. За этим фасадом находился неприглядный «задний двор» крепостного рабства, деморализовавшего и развращавшего все слои общества.
При Александре I после бурной эпохи наполеоновских войн во время правительственной реакции наиболее активная и идеалистическая часть аристократии составляет тайные общества, чтобы путем военного переворота осуществить те идеалы «свободы, равенства и братства», которые для екатерининской знати были не столько искренним убеждением, сколько игрой ума. Неудача восстания 14 декабря означала конец политической роли дворянства. «Теперь дворянство становится простым орудием правительства»