Было это осенью… И вот он среди прочих мальчишек после школы на попутном железнодорожном транспорте добирался на место. Одежды хорошей не было, обуви не хватало, зимой валенки носили по очереди. Хорошими считались подшитые валенки, войлоком со старой обуви. Кто умел, подшивал сам, остальные ходили к сапожнику. Хуже считались «чёсанки» – короткие, тонкие валенки, но а чаще всего ходили весь год в ботинках. Разве простоишь в такой обуви и одежде всю холодную ночь? Мальчишки спасались в колодцах: займут очередь – и туда. Сразу после войны рядом построили кирпичные дома и недалеко от магазина проложили трубы парового отопления. Но в колодце помещались не более пяти-шести подростков.

– Считаются! – слышен крик.

Мальчишки выбираются наверх и бегут к магазину. Когда добегают, то понимают, как коварно их обманули. В колодце уже сидят ребята постарше: «Дайте и нам погреться!»

Обычно в очереди удавалось быть во втором десятке, иногда даже получалось занять место восьмое-девятое. Утром в магазин привозили хлеб. Особым удовольствием было получить к тяжёлой буханке маленький довесок. Не было ничего предосудительного, чтобы съесть его по дороге домой. Ребята ждали кусочка с горящими глазами, но чаще всего вместо этого продавщица, наоборот, отрезала угол. Весила ли буханка положенные два килограмма или перевешивала, об этом можно было только гадать. Могло быть и так, что продавщица отрезала уголки для своей семьи. Кто её проверит?

В обратный путь всё так же на попутном поезде. Утром контролёры не ходили, и можно было сесть в угол вагона или где-нибудь в проходе на ступеньках. Принесённую домой буханку делили на всю семью. Часть хлеба маленькими кусочками съедалась с чаем. В семье тогда появилась плохонькая коза. Плохонькая потому, что надой был небольшой – литр-полтора в день. Отец выменял её на отрез, который ему выдали в военкомате на форму. Получить такой отрез считалось выгодной сделкой. С молоком от этой козы и пили чай. Это казалось очень вкусным. Остальная часть хлеба шла в суп: хлеб, лук, соль и вода. Отдашь буханки матери, поешь – и в школу. Что-то услышишь, а больше спишь с открытыми глазами, вот и всё учение. И так до зимы… А потом продажу коммерческого хлеба прекратили. Приходилось довольствоваться тем, что можно было достать на карточки.

Через год отменили карточки, да вот завершить своё образование деду тогда так и не удалось. Много позже он оканчивал семилетку в вечерней школе. Трудно нам понять теперь ту жизнь, тот быт, ту страну. Трудно представить, сколько пришлось испытать людям того поколения, сколько совершить, через какие усилия и жертвы пройти. Может, поэтому интересны истории их жизни, отсюда их мудрость, оптимизм. Вот уже два года, как нет деда. Остались его рассказы, всё больше с юмором, в своё время до боли в животе смеялся над ними, записывал. Есть рассказы, да перечитывать их теперь невесело.

Тимофеевой М. Т.

Кто путешествует нашими поездами, кто отъезжал от Москвы в направлении отличном от Петербурга, может представить, какими были наши железные дороги ещё пятьдесят лет назад. Огромные просторы вспаханных полей сменяются посёлками советской стандартной застройки. Реже случаются остановки в городишках и городах: Ельце, Липецке, Борисоглебске, Волгограде. Въезжаешь в них, и несколько вёрст по ходу движения ни души. Первое время наблюдаешь ветхие одноэтажные постройки с огородиками и чахлыми фруктовыми деревцами, гаражи с разрисованными и исписанными стенами, разрушенные и поваленные заборы разворованных заводиков, затем мрачные серые бараки, малоэтажные панельные дома, кое-где купола низеньких церквей. Только ближе к вокзалу, да и то где-то вдали от замусоренной канавы, можно увидеть девятиэтажные кирпичные здания центрального района и резко выделяющиеся среди них шестнадцатиэтажки, – угнетающий контраст со столичными городами и только что виденными бескрайними пейзажами. Скоростной поезд из Петербурга ползёт на юг часов тридцать, все разговоры закончены, читать надоело, и только смотришь в окно, пока не стемнеет. Решаешь лечь спать, но никакого сна нет. И снова таращишься в окно, ищешь далёкие огни в абсолютной темноте, ловишь редкие переезды со шлагбаумами и слушаешь, как готовятся к выходу подъезжающие пассажиры. Засыпаешь уже за полночь, а поднявшись с утра, находишь себя в забытом богом месте. Поезд стоит не меньше сорока минут при закрытых дверях вагона, а вокруг только замученные зноем кустики, корявые деревца, камыш и одинокая неказистая постройка из кирпича, досок и бог знает чего ещё, обитого жестяными листами. Неожиданно из-за неё появляется откормленный лохматый кобелёк неопределимой масти с умными глазами и на всякий случай машет хвостом. Наконец ему надоедает, он зевает и исчезает так же неожиданно, как появился. Скучно, и не терпится убраться подальше.