Серый Пёс спрыгнул в яму и приблизил свою оскаленную морду так близко к дёргавшемуся розовому носу кролика, что тот почувствовал жуткий смрад его гниющих зубов и увидел кровоточившие ранки на деснах. В гримасе Хренуса теперь сквозило что-то от Фигуры, к великому ужасу Чёрного Пса.

–«Смотри-ка, жизнь налаживается»– с довольными интонациями в голосе сказал Серый Пёс и бросился на кролика.

Шишкарь конвульсивно, бездумно, с отвернувшимся сознанием, скопировал движение Хренуса.

Раздался хруст костей, сдавленный писк, и через секунду псы уже пировали на стремительно остывающей плоти кролика. Они жадно хлюпали кровью, рвали внутренности, еще отбивавшие последний удар, вырывали друг у друга лакомые куски.

В лесу возобновилось звучание: зашумели ветки, где-то пропела одинокая птица. Казалось, что совершено нечто естественное, обусловленное объективной необходимостью и все участники действия молчаливо соглашались с этим укладом.

Спустя некоторое время псы вышли из впадины. Насыщение превратило их в раздутые медлительные цистерны. С промокших полей шляпы Шишкаря трассерами сбегала чужая кровь, каждая капля была, как песчинка, падающая из одной чаши песочных часов в другую – здесь они считали время дурманящей сытости, ставшей для псов непривычным ощущением.

На обратном пути к Точке они не разговаривали и не смотрели друг на друга.

ФИГУРА

В самую первую ночь над темной землей господствовал сизый и таинственный ветер. Он трепал голый кустарник, создавал психоделические узоры из трав, а вокруг тотально правил покров спокойствия. Затем в небе загорелись гирлянды огненных шаров, которые мягким светом вычертили контуры всего ночного пейзажа. Это было пробуждением мира, когда он, на секунду проснувшись от тёплого и обволакивающего сияния, снова погрузился в тихую, молочную негу, покачиваясь как корабль без экипажа на волнах. Звезды ласково смотрели на него и вели свои переливающиеся каскады разговоров, обсуждая его безмятежный вид.

Отрешенный голос ночи произносил слова:

«Всё кратко

Всё ёмко

Всё сияет

Ничто не уменьшается

Ничто не исчезает

Твоя голова регулируется ветрами

Твое дыхание, как ожерелье, оно оседает на кронах»

Это были её слова лисам. Тогда, в моменты разворачивания прекрасного шёлкового полотна дорог туманностей, все уже знали, что на веках расположена вторая пара глаз, и они так же легко и плавно распахиваются дверями в газовую неопределенность мировых сердец. Они были темно-синего цвета с фиолетовым отливом – оттенков чарующих секретов и томного ожидания пространств, покрытых склоненными цветами.

Это были дни шёпота и приглушенного смеха, дымки и тусклого блеска, видимых запахов, которые как сказочные змеи медленно и торжественно тянулись над землей, пересекаясь хвостами комет и расходясь бликами лунного света. В те дни одеяния полумесяца были еще молоды, он опасался выходить на небо и появлялся лишь в полновластной форме луны, ведь он, как и все остальные, вступал в наш мир впервые и не знал, что его ждет.

Потом нам предстал океан, протягивающий пальцы волн к берегам, где их размывало об иллюзорные камни. Глубокие его пучины были одного цвета с нашей кожей, эфирной и невесомой. Мы погружались в его сокровенные чертоги – гостеприимно раскрывшиеся затонувшие города камней, где нас встречала Жрица Моря, показывавшая свои секреты среди поднимающихся цепочек пузырьков газа, танцовщиц на ковре морского дна.

Тогда, когда мы снова взмывали вверх, к завлекающим, клубящимся небесам, наша кожа приобретала жемчужный оттенок, по мере нашего восхождения всё больше отдававший серебром – стеснительным даром молодых светил. Там, в складках непостижимого плаща благосклонного демиурга, мы распадались на сотни маленьких сверкающих хрустальных осколков, составлявших прекрасные башни на берегах волн, и наши глаза высвечивали других, поднимавшихся в небо, придавая их парению торжественную и безмолвную люминесценцию.