Розалина была молодой матерью с чувственных и бедных пляжей Бразилии. Она была репатриирована, как и все нежелательные люди. Она также была нежеланной, предназначенной для бесконечного путешествия всех тех, чья родная культура была стерта Системой и отринута новой культурой.

Как Монтекки и Капулетти Система разделила нас на одобренных и отвергнутых.

Я встретил её в первый же вечер, когда покинул школу-интернат. Мученичество после стольких лет закончилось.

Моя диссертация по анатомическим трактатам Декарта стала концом утомительного и нежелательного путешествия; от классических медицинских текстов Галена, Мондино, Авиценны вплоть до самых смелых современных теорий, мышцы, нервы, кровеносные сосуды, органы, связи и подвижность были моим хлебом насущным.

Я знал всё о человеческом теле и ничего не знал о себе.

На протяжении многих лет в беспокойстве, которое поддерживало меня, я прятал в набивке матраса все мои творческие амбиции: рисунки, музыкальные идеи, стихи.

Они узнали и сожгли всё.

Ворота колледжа медленно закрылись за мной, скрипнув всеми своими ржавыми шарнирами, и я оказался на улице. После грохота наступила тишина. Мой брат Меркуцио ждал меня на выходе. Он крепко обнял меня, а потом сказал, что ему нужно бежать и мы увидимся позже.

В моем кармане лежали деньги, которые я заработал на нескольких диссертациях, заказанных моими одноклассниками.

Я бродил по городу в ленивой полудреме; это был мой первый день свободы, и у меня не было желания возвращаться домой.

Свежий воздух смыл закат, и облака стали лиловыми и пурпурными. Опустились ставни на витринах магазинов, и настроение людей испарилось.

Контейнеры были переполнены мусором; грязные и тенистые аллеи чувственно ласкали мой затылок и ноги, после стольких жестоких и асептических гигиенических процедур.

Моча, а не ладан, тряпки, а не священные одеяния.

Темное небытие мягко засасывало меня, как в детстве, когда я отпускал руку матери в супермаркете и тайком, в агонии очень сильного возбуждения, пробирался под юбки манекенов, чтобы узнать пол женщин.

Я сказал себе: «Я доберусь до той заброшенной карусели, а потом вернусь»; но я несколько раз менял свою цель; резкий и нежный запах жизни пронизывал меня, что-то божественно человеческое, в котором я хотел бы навсегда потеряться; в то время как послеполуденное солнце болезненно исчезало из моей плоти в облегчении благословенных слез, я был жив; последний фонарь, мёртвые пути станции, пригородные переулки, набитые viados, пока я не заблудился, как, возможно, хотел. Разбитая и предчувствующая луна смотрела на меня с трепетом; тайное объявление дождя размыло последний рой автомобильных огней. Ни один ветер до сих пор не вызывал во мне таких искренних эмоций. Я колыхался между занавесками вечера.

Другие занавески заполонили мое детство. Я помню исповедальню XVII века в школе-интернате, тяжелую красную ткань и решетку, которая искажала лицо моего исповедника.

От этого допроса, который раздавался в нескольких сантиметрах от моего лица, исходил тошнотворный гнилостный запах; на доске или на коленях инструмент всегда был один и тот же: воспитание в страхе. Да, Джульетта, страх.

До конца изнурительной учебы, похвалы и завершения моего религиозного образования, не было другого императива.

До того вечера.

Когда у меня покалывало в ногах, а сердце застряло в горле, я позвонил в колокольчик на двери под вывеской Top Benessere.

Розалина медленно открыла дверь, прячась в пробивающемся свете. Ее смуглая кожа блестела между складками белого халата. Между прозрачными пластиковыми пуговицами вздымались выемки её пышной груди.