– Знаю, – Игрек залепил коробку скотчем, проштамповал и опустил в отстойник. – «Помни день субботний, чтобы… в субботник превратить его!» Шучу.

– А я не шучу. Нельзя менять специализацию! Это всё равно, что немецкий сантехник начнёт работать школьной медсестрой.

– Не кипятись – крышка слетит. Другой спасибо бы сказал.

– За что спасибо-то? Ты мне проект едва не запорол.

– Я его спас. Ситуация была критической и требовала срочного вмешательства. А за Пангкор тебе респект. Послать её туда – отличный выход.

– А что мне оставалось делать, Игрек?!

Та женщина. Она выбивалась из ряда остальных, и потому запомнилась. Ему понравился её совсем не женский склад ума, стремление к цели и решительность. Она – единственная, с кем он готов был поработать, хотя специализировался на мужчинах. Игрек с сожалением вздохнул. Он вспомнил, что не так с этим проектом.

Она закончила фрагмент романа поздно ночью. Принтер покряхтел, потужился и начал выдавать готовые страницы. Они были тёплыми, как новорожденный ребёнок. Как трогательно. И символично. Роман – её дитя, которое она так бережно вынашивает. И эта новая глава, про Аннино рождение. Как просто всё сложилось на бумаге! И как непросто оказалось в жизни. Воистину: родить в России – больше, чем родить.

«Повествования с пометкой «проверено на себе» – намёк на достоверность. Моя история как раз из этих. Не триллер и не детектив, как может показаться. Просто жизнь. Или просто смерть.

Есть повод выпить: мне нынче стукнуло тринадцать. По новому стилю. По старому мне гораздо больше. Дней рожденья у меня теперь два, спасибо врачам. Или всё-таки «спасибо»? Рождение ребенка – это радость. Я и радовалась… насколько это было возможно в бестелесном состоянии. Зависнув под потолком, я любовалась новорожденной дочкой и с интересом наблюдала за попытками врачей вернуть в моё тело субстанцию, выпущенную ими из него в результате их же собственной халатности. Сначала меня с отошедшими водами на несколько часов «забыли» на родильном столе. Как оказалось, воды не просто отошли, а часть их устремилась в кровоток, оттуда в лёгкие. Я поняла, что начинаю задыхаться, но докричаться до врачей не удалось. Они лишь иногда заглядывали в родзал, чтоб укорить меня за то, что сильно кашляю и скрыла, что простужена. Когда до них дошло, что это не простуда, было поздно. Эмболия околоплодными водами – диагноз, плохо совместимый с жизнью. Даже для таких неубиваемых, как я.

Я видела, как медики столпились вокруг и пытались подсунуть бумагу с ручкой. Им хотелось, чтоб я успела расписаться в отсутствии претензий. А я смотрела свысока и знала, что ничего уже не подпишу. И что теперь, ради спасенья своих шкур, им поневоле придётся спасти меня. Я знала это и была спокойна.

Очнулась я в реанимации. Светил ночник. Ко мне и от меня тянулись трубочки и проводки, в пальцы рук впиякались прищепки. Тела я не ощущала. А ощущала лёгкость и восторг – на грани кайфа. Моё веселье было неуёмным… и неуместным: с соседней койки на меня смотрела женщина, почти девчонка, а по щекам её бежали, бежали слёзы. Женщина знала, что умирает от заражения крови, и её беззвучный плач растекался по палате предсмертным криком. Наутро соседняя койка оказалась пуста. А я дожила до обхода.

«Ребёнок прелесть, а вот мамашка – не жилец», – вполголоса буркнула одна врачиха другой, осматривая меня. Я решила, что ослышалась. Это они не про меня! С начала месяца в роддоме по вине врачей уже умерли четыре пациентки. Когда мне в койку притащили телефон и предложили пригласить родных, мне стало ясно: не ослышалась. Я – следующая.