Никто и никогда не убегал из боксового отделения, да и нападений на санитаров или охранников Вяземская припомнить не могла, но все же – здесь было страшно. Аура этого места давала себя знать.

Анна вставила ключ в замочную скважину. Ей пришлось обхватить ключ обеими руками, чтобы сделать четыре оборота. Засов с надсадным стоном вышел из проушины, и решетка подалась.

Вяземская налегла на нее всем телом; пронзительный скрип петель разрезал сгустишуюся ночную тишину.

Анна ступила в коридор. Санитарка шла за ней следом; Вяземская ощущала ее горячее дыхание на своей шее.

До глухой стены, которой заканчивался коридор, оставалось немногим более двадцати шагов. Все здесь было маленьким и тесным; но язык не поворачивался назвать эту тесноту уютной.

Анна остановилась и замерла, но не услышала ни звука. Впрочем, это было объяснимо – бокс и коридор разделяла прозрачная стена из плексигласа, служившего хорошим звукоизолятором. Для надежности с наружной стороны бокса плексиглас усиливала стальная решетка – хоть и не такая толстая, как на входе, но вполне способная противостоять натиску олимпийской команды тяжелоатлетов.

Анна двинулась дальше, пытаясь глазом или ухом уловить шевеление в третьем боксе. Она почти дошла до стены…

Панина появилась из глубины бокса внезапно. Она бросилась на прозрачную пластиковую стену, и Анна от неожиданности вздрогнула, с трудом сдержав испуганный крик.

Панина застыла, положив руки на стекло. При желании Анна могла бы прочесть линии на ее ладонях.

Темные спутанные волосы закрывали лицо «безумной Лизы» и падали на грудь. За те шесть лет, что она провела в институте имени Сербского, Панину стригли два или три раза, в состоянии медикаментозного сна, и всегда – с опаской, что она вдруг некстати проснется.

Панина откинула голову: плотная пелена черных волос раздвинулась, и Анна увидела худое нервное лицо с узкими, искусанными в кровь губами. Но больше всего поражали глаза – огромные, ярко-зеленого цвета, застывшие и пронизывающие насквозь. Казалось, они излучали незримый, но невероятно мощный, прямо-таки – неистовый свет.

Анна подумала, что эти глаза напоминают выход в параллельное измерение, откуда нет возврата.

– Панина! Что произошло?

Анна придала голосу надлежащую строгость, хотя и понимала, что интонацию украдет толстый плексиглас.

Пациентка молчала и продолжала смотреть на Вяземскую.

– Что вы сделали?

Анна прекрасно знала, что за шесть лет, проведенных Паниной в лечебнице, она не сказала ни слова. Вяземская и не ожидала ответа: хотя бы жеста, знака, – чего угодно.

Панина убрала ладони со стекла и взялась за отвороты больничной куртки. Рывком распахнула мешковатую темно-синюю одежду, обнажив верхнюю часть тела.

– О Боже!

Лиза была худоватой – Вяземская отчетливо видела каждое ребро и выступающую грудину – но грудь ее выглядела налитой и упругой. Темно-коричневые соски затвердели и набухли, однако вовсе не от холода.

Бледная кожа с просвечивающими венами не съежилась и не была покрыта пупырышками – напротив, она напоминала тающее масло; Вяземской показалось, будто она через стекло ощущает этот сладострастный жар.

Поперек гладкого живота тянулись три параллельных кровоточащих царапины, три такие же продольные царапины пролегли между грудей.

– Лиза!

Вяземская вдруг поняла, что впервые назвала пациентку по имени.

Панина закрыла глаза, запахнула куртку и крепко обняла себя обеими руками.

Должно быть, расцарапанную кожу сильно саднило, но «безумной Лизе» это доставляло удовольствие. Она улыбнулась и облизнула губы. На шее и лице проступили багровые пятна – предвестники сексуального наслаждения.